Боянка жадная. До пищи, заполняющей ноющую пустоту Голода (только на время). До внимания (одеваться пёстро, смеяться мерзко, говорить громко). До пространства (я, я, я… только я). До богатства (позвольте мне позолотить пуговицы). До жестокости (позволь мне сломать тебя, умоляю).

Боянка не жадная. До разумных (нельзя разбить то, чего нет; ни души, ни сердца). До чувств и эмоций (они не съедобны; они ничего не стоят). До связей и отношений (Границы любимы, но любимы ли на самом деле?).

Боянке претит жадность. Порождение страстей разумных, получивших то, что Боянке Воля не дала. Любишь своих детей, да?

Боянка не хочет ничего чувствовать самостоятельно. Обрастать людьми и нелюдями подобно омуту в оплетении ядовито-зелёной поросли. Достаточно держать зеркало. Хочешь я улыбнусь? Кровь застынет в жилах. Хочешь, рассмеюсь? Не забудь прикрыть уши. Хочешь… буду любовно сжимать в объятиях? Пока Смерть не явит светлый лик с осуждением глядя в глаза. И не видя в ответ ничего. Ни страданий, ни тоски.

Страсти Боянки не ведомы.

Иль покинули со здравомыслием в ранние годы. Разбитый горшок расколется вновь, а землю или воды после ничем не соберёшь.
Боянка знает страх. Мирится с ним, сплетает ладони в случай напасти и горести. Когда от Голода ноет челюсть. Рёбра терзают плоть, бугрятся. А глотка горит огнём. Что в этот раз потеряешь? Чего лишишься? Золото не корчится в муках. Золото не зовёт отчаянно. Боянка всегда начинает с головы. Крики пугают, заставляют замереть каменным изваянием. И со стрелой промеж глаз не ждать спасения, а избавления.

Боянка боится, что никогда не станет прежней, уподобившись людям.

Ни сердца. Ни души. Ни дрожи. Ни жалости.

Ты так щедра, Воля. Так щедра. Позволь мне отплатить тебе той же монетой. Я лучше всего могу показать, чем же ты одарила меня.
Поэтому, если я однажды умру…

Боянка запинается, оглядывая кладбище. Черенок лопаты холодный. Кажется, и сама Боянка до костей пронизана тонкими иглами льда. Они под кожей. Вытащи, расцарапав мясо. Черенок жмёт тонкую куртку к обнажённым плечам. Боянка яркая, как обычно. Только сапоги до колен изношены донельзя.

Вжимает высунувшуюся из рыхлой земли истлевшую руку мощным низким каблуком. До хруста.

- Смотри, куда клешни тянешь, - рычит сквозь сжатые губы, высматривая знакомую фигуру.

Кладбище за Валденом Боянке не нравилось. Водилось невесть что, всем досаждало и жрать просило. А запихнуть в рот гниющую плоть или не сахарные кости брезговала. Не из опасения, а эстетических соображений.

Когда-то Боянка посещала кладбище с любовником. И точно помнила где оставила ящик вина, помимо тех двух бутылок, ныне покоящихся в широкой сумке на свободном плече. И единственное, что Боянка помнила – собственный возглас. «И это кладбище? В моём блядском бездонном брюхе костей больше, чем здесь». Что, учитывая спокойную смерть разумных (не из племени фейри), звучало разумно. Боянка ела живых многие годы.

Иногда посещала шальная мысль, что для этого Воля и создала подобную фейри. Больше ничего не надо. Уничтожай. Разрушай. Ешь. Наполняйся. Голодом. Ешь. Ешь больше.

В груди предательски заныло. Снова. Эти чёртовы боли не прекращались… И Боянка боялась.
Но виду не подавала.

- Ещё раз ко мне культяпки потянешь, я их сожру. И, поверь не подавлюсь, - Боянка стряхивает обхватившую голень руку другого неупокоенного. – Персефоне должно понравится. Весело же.

С губ сорвался хриплый смешок. Боянка облизнулась и двинулась к примерному месту встречи, покачивая лопатой, постукивая бутылками вина в сумке и насвистывая прилипчивый мотивчик. Пела Боянка определённо лучше, чем смеялась. Определённо.

- Пе-р-се-фо-на~ Се-е-е-еф. Се-е-ефушка, - ни громко, ни тихо. Так, лишь бы разговаривать. Проплывающие мимо фонари отбрасывали тёплые блики на бледное лицо, но оставались безмолвны. Даже время скоротать не с кем. – Я тебя найду~

Тессае страдал от того же наказа Воли: приносите жертвы, мои дети, приносите. Несите дары, что теплее золота и серебра. Чья кровь красна как солнце в закате чахнущее. Чьи крики и шёпот звонче птичий трелей. А ещё Тессае иногда обращался к Боянке. Так, познакомить с интересными людьми.

Боянка лишь разводила руками. Люди не интересны сами по себе. Интересен их мир. Культура. Но Персефона стала частью мира Боянки, как и «Громогласный ангел», живущий в дальней комнате. И тот, другой… давно не показывавший искренне заботящейся о нём фейри носа. Несносный ребёнок. С Персефоной проще. Та девочка взрослая. Есть и есть. Разумная, мила, очаровательна. С трагедией во взгляде, жестах, голосе. Боянке такие нравились. А Персефона умела располагать к себе. Огнём волос, мрачностью тёмных вод во взгляде.

Боянка могла молить о любви холодные руки Персефоны, но в груди ничего не билось. И молить не о чём. Боянка любви не ведает. Любовь для тех, кто умеет быть нежным. Великодушным. Ласковым. Внимательным….

Дыхание спёрло. Горло сжимает тугой хваткой. Боянка тянется рукой к шее и толкает колокольчик. Звон – перезвон. Птичья трель на шее – ошейник с шипами, трезвящий разум.

Боянка любви не стоит.

И от этого в груди болит. Ни стрелы, ни копья. А горит.

Боянка хочет спрятаться. Или говорить, говорить, говорить. Персефона умела слушать. Персефона замечательная. У Боянки иной раз от взгляда на фигуру в белом халате в голове пустеет. И впервые хочется… утешения.

Боянка громко хохочет, вслушивается в перезвон бутылок.

Утешение? Глупость какая! Боянка хочет пить. В хорошей компании. И выкопать пару могил, пиная комья грязи с лучезарной улыбкой. Так делал «Ангел», так делал треклятый артефактор. Так делала Воля, даруя Боянке лишь отголосок разума.

Если уж «мать» не любит своё дитя, как ему научиться ценить и оберегать?

Отредактировано Боянка (2019-12-13 23:47:39)

Шаги легки, но Боянка слышит. Когда ты подобен лакомству на божьем блюде, слушать – единственное спасение. Даже если ты не достоин. Даже если веришь в иных Богов. Даже если веришь в то, что тебя обязательно спасут.

Слушай. Смотри. Да помалкивай. Лучше знать, кто и когда придёт за тобой.

- Понятия не имею, что они от меня хотят, - Боянка отмахивается. Втыкает лопату в землю и довольно усмехается: широко растягивая губы, обнажая крепкие зубы. Хрустит земля. Хрустит кости. Возрадуйтесь, что не скрылись в бездонной чёрной мгле. Голод беспощаден. – Но определённо не получат. Усекли?

Ни громко, ни тихо. С угрозой и насмешкой в голосе. Но злобы нет. Боянка не привыкла злиться по пустякам. Что скрыты за громкими «гордость», «упрямство», «честь», «долг». Злиться – не злилась, а усталость испытывала.

Размяв сведённые под тяжестью (мыслей и тупой ноющей болью за клетью рёбер) плечи. Следовало найти того, кто сможет привести стремящееся окаменеть тело. Возможно, было бы и неплохо оказаться камнем. Камень не болит. Камень не думает. Камень не рассыплется обманчиво драгоценной пылью.

Боянке завидно.

Так… по-людски.

Ловит проплывающий рядом фонарь и цепляет верёвкой к лопате. Огоньки Боянке нравятся. Робко пляшущее за стеклом пламя успокаивало. Пускай и стремилось скрыться с глаз долой или потухнуть. Фейри долго может наблюдать за тщетностью бытия тех, кто давно утратил разум. И жизнь. Живым (в привычном понимании) на кладбище делать нечего.

- Тебе не холодно? – Боянка заботливо улыбается, готовясь снять с себя куртку. Сапоги. Бельё. Кожу. Мясо. Выдрать кости. Потому что те не представляют ценности. Плоть – лишь пища. – Ножкам, я имею в виду.

Кладбище не радо Боянке. Боянка лишь рассмеётся. Ты видишь соперника? Хочешь сосчитать кости, что стали частью меня? Хочешь стать больше? За-ви-дуешь? Боишься, что сделаю больно? Маленькой Персефоне.

- Перьям повезло оказаться в твоих волосах. Выглядишь замечательно, - Боянка тянет к рыжей пряди ладонь. Подхватывает прядь и подносит к губам. Целует. И отпускает. В груди болит. В глазах – вечерний сумрак. Во взгляде – беззлобная насмешка.

Люди хрупки. Фейри хрупки. А Персефона и вовсе беззащитна. Возможно, на кладбище ситуация сложится иначе… Боянка знает, что может проглотить человека в один присест. Достаточно показать облик невинный. Мягкий. Потому Боянке претит чужое лукавство. Иди напролом. Ложь – удел слабых. Персефону стоит опасаться. Когда они среди других.

Персефоне плевать будет ли Боянка в непонимании склонять голову то к одному плечу, то к другому. Будет ли смеяться невпопад или искать подсказку в разумном напротив. Будет ли радостно напевать прилипчивый мотивчик, разливая по чашкам ароматный чай. С лицом в засохшей крови.

Может, предложит платок?

Боянка вздыхает. Аккуратно проводит по макушке горячей ладонью и задумчиво смотрит по сторонам.

- Не то, чтобы я очень хотела сегодня работать, - лопата – повод уйти с работы пораньше. Взяв перерыв в пекарне и спихнув всё на квартирантов и работников, Боянка всё равно чудом выбралась. Заданий из гильдии никогда не было так много. Но фейри не сомневалась, что сможет разобраться с самыми срочными даже будучи пьяной до состояния не стояния. – У меня есть предложение получше. Только если ты знаешь живописное местечко, где больше ни одна гнида не попытается добраться до моего горла и придушить. Всё равно не сдохну.

Боянка откидывает верх сумки, показывая два тёмных горлышка. И подмигивает. Кто сказал, что если ты не терпишь взятки, нельзя подкупать других? Верно. Обманывать зазорно. А подкуп – вопрос навыков и умений. Двойные стандарты, которые никто не отрицал.

- Если вспомню где здесь находится одна конкретная могила, сможем найти кое-что получше, - Боянка в приторном ужасе прикрывает округлившийся в удивлении рот ладонью. – О, прошу прощения. Я хотела сказать… постарше. Может быть, те бутылки даже меня догонят по возрасту. Как ещё только целы остались.

- Дорогая, ты забываешь… у меня нет секретов. Ни единой зарытой в саду кости, - Боянка смеётся – скрипит. Фонарь, так и привязанный к выдернутой лопате, дёргается. В отблесках пламени лицо у фейри – маска восковая, только носогубная складка выделятся: рисуют тени хищный оскал. – А твои я с радостью послушаю. Можешь не беспокоятся, исчезнут вместе со мной.

Холод стелется по коже. Ветер – не ветер. Ладонь – не ладонь. Боянка не знает, стоит ли обращать внимание. Пристало бояться. Но Боянка страху не научилась. Лишь лицо кривит: гримасничает, ломано склоняет спину и жаждет аплодисментов. И потому лишь прикрывает глаза, доверяясь (не доверяя) Персефоне. Пусть ведёт. Мёртвые не обманут. Персефону.

Боянка не слышит мёртвых. Не видит мёртвых. Лишь преумножает их голодную до тепла стаю. Я кормлю тебя, пою горячим жирным соком алым. А ты всё жадничаешь. Ради кого-то. Ради себя. Обещаешь испугать до дрожи в коленях, до вопля и пересохшего горла. Но лишь обещаешь.

То обещание – ложь. Слова – ложь. Гнилью и лакрицей стелющаяся по языку. Боянка когда-то слышала о сказке, где одна девица словом несла золото и драгоценные камни, а другая порождала лишь жаб да змей. Фейри думала, что второй образ к реальности ближе. Потому что разумные постоянно лгут. И создают шум.

Боянка ненавидит шум.

Люто. До воя. До пальцев в волосах. Шум заставляет суетиться. Ждать. Шум поселялся в голове могильным червём, проникая в каждую извилину. Лишая сил. А слабость взывала к Голоду.

Боянка ненавидит.

И в груди болит. Что-то трескается, ломается, осыпается. Боянка вертит головой. Но звон стекла лишь шутка воспалённого разума. Когда последний раз… Когда…

- Ха? Да я примерно помню, - Боянка отвлекается. Боль отвлекает. Точно осколки вонзились в тело. Но крови нет. И фейри разочарована. – Там статуя была. Ребёнок с крыльями. Только одно крыло обломано, а по спине бежит трещина. Из трещины рос… Валендис. По крайней мере, лет пять назад.

Боянка не помнит, чья могила. Потому что не интересно. Ложь. Лицемерие. Боянка ощущает солёный привкус на языке. Перекатывает, точно вспоминая. Лгать – плохо.

Кто-то постоянно зудел об этом над ухом. А после солгал сам. И сгинул в сырой земле. Или разлетелся пылью? Боянка не помнит. Или не желает вспоминать.

А потому поправляет сама себя. Не «не интересно» - плевать. Что есть жизнь, что есть смерть? То раздумья для тех разумных, что умеют дышать размеренно и на счёт. Боянка дышит то рвано, то спокойно. И живёт так же. И умрёт рывком.
Холод распространяется по венам.

И хрустят в голове вовсе не кости. Хруст раздаётся со всех сторон. Точно кто играет. Издевается. Пытается задеть. Ты же любишь веселиться в одиночестве?

Накатывает тошнота. Боянка пытается сосредоточиться на шагах Персефоны. На стуке бутылок в сумке. И треске пламени. От этого только хуже. У Боянки кружится голова. Но она молчит. Может, не выдаёт привычную лучезарную улыбку, но и не хмурится.
Когда живёшь отражением, начинаешь понимать бессмысленность пустых разговоров. И оттого говоришь чаще, наполняя бессмыслицей пространство перед собой и чужие головы. И спасаешься от холода.

Голода.

- Но крюк лучше сделать, потому что после… снова забуду, что здесь спрятан целый ящик. Так расточительно! – тянет задорно, а в голове хрустит. Хрустит. Хрустит. – Ты же знаешь, где это? Знаешь?
Боянка сжимает руку Персефоны сильнее. Точно хватается. Молит о спасении. И хочет ладонь отдёрнуть.

Что за… дрянь лезет в голову?

Боль в груди и тошнота сменяются жаром. Боянке кажется, что она вспыхнет. Вспыхнет как огонь фонаря, как волосы Персефоны. И не станет пеплом. Даже не станет пеплом.
Руки сводит судорогой. Боянка размыкает губы, собираясь сказать хоть что-то. Так горит. Так болит. Пожирая остатки сил. Здравомыслия. Это проделки Мистрэ? Лояша? Проклятие или наказание?!

«Помоги мне».

«Я не знаю… что делать».

«Забывается».

«Забери меня».

Но губы плотно сомкнуты. Так могут думать люди. Боянка – не человек. Тогда… кто? Впервые слово «фейри» даже не возникает в сознании.
Страшно хочется выпить.