Было бы, наверное, не так душно, если бы коридоры и впрямь длинные и серые. Стерильные, пугающие. Вместо этого — обычные казённые коридоры, с надорванным линолеумом около плинтусов. Стены с плакатами эвакуации, кое-где — горшки с растениями. Не все двери закрыты; иногда, если повернуть голову, можно увидеть, как внутри кто-то пьёт чай, положив локти на захламленный стол, пиджаки на спинках стульев, невиданные птицы на жёрдочках, прекрасные, но такие обыденные. Электрические лампы, разные, тёплые, тусклые, яркие, мёртвые, перегоревшие. Здесь двор чудес, кузня новостей, которые озвучат через два-три десятилетия.

Но никакой величественности, грандиозности не было и в помине. Кабинеты, сотрудники, кофе, перекуры, и зелёные плащи, зелёные плащи кругом — это было.

Было душно.
На третьем этаже открыли окна. Мальчик посмотрел в окно.
— Не вздумай, — процедил охранник. — Сядь.
На запястье — наручник. Мальчишка посмотрел на руку, потом снова перевёл взгляд на окно. Начало августа; синее-синее небо без единого облачка, два солнышка. Он вздохнул, уселся на кушетку в коридоре. Второй сопровождающий вошёл в кабинет с белой дверью. Закрыв глаза, мальчик утонул в диване. Хотелось спать.

Но его тут же одёрнули. Грубо, неприязненно.
— Заходи.
Мальчик прикусил губу. Запястье саднило, металл больно врезался в руку. Он с трудом поднялся, — уж очень мягким был диван. Поправил кофту, шорты. Взглянул на охранника вопросительно. Тот обошёл пленника, загородил ему путь к окну, нехотя щёлкнул ключом, освобождая руку.
— Не вздумай, — повторил он.
Мальчик кивнул, потирая запястье. Это всё уже когда-то было, — казалось ему. Театральный, нарочитый жест, симфония выразительности — заключенный, потирающий руку, там ещё следы красные от наручников. Слишком красивый жест для того, чтобы быть реальным. И, тем не менее, в реальности жест точно такой же, как и в представлениях. Это поразило мальчишку, а потом он вспомнил, что это уже поражало его когда-то. Интересное наблюдение для того, кто скоро умрёт.

Интересное наблюдение для того, кто не умрёт никогда.

— Заходи уже! Или глухой?
Его, не церемонясь, схватили за руку, потащили в кабинет.
Забросили, завертели, закрыли дверь. С трудом устояв, мальчишка замер в центре комнаты, глядя в пол.

Седой учёный постучал карандашом по столу. Он изучал пришельца. Грязная одежда, руки. Мальчик растрёпан, неопрятен, давно не мылся, его волосы пострижены криво. Хозяин кабинета поморщился.
— Очень интересно, — произнёс он. — Говорят, Валден начинается приезжим и кончается уличным мальчишкой. Двумя существами, каких неспособен породить никакой другой город — пассивное созерцание и неиссякаемая инициатива.
Мальчишка молчал.
— Это бледное дитя предместий живет и развивается, подобно цветкам зацветает и расцветает в страданиях вдумчивым свидетелем жизни. Мнит себя беззаботным, но он не беззаботен. Он смотрит, готовый рассмеяться, но готов он и к другому. Из какого теста он вылеплен? Из первого попавшегося комка грязи. Берут пригоршню земли, дунут — и человечек готов. Нужно только божественное прикосновение, — а в нём никогда не бывает отказано детям. И вот, извольте, — сама Смерть принимает на себя заботу об этом маленьком создании. Имя. Как тебя зовут?
Разлепив сухие губы, мальчик хриплым, отвыкшим от речи голосом сказал:
— Артано Йон.
— Артано? А почему не Кевин?
— Артано Кевин Йон.

Учёный покачал головой.
— Йоны. Лучшие люди города. И их младшенький, светленький ангелочек.
Артано Йон не ответил. Учёный начал заполнять бумаги. Какое-то время не было слышно ничего, кроме шелеста карандаша по листу и птичек за окном с решётками. Окно и здесь было открыто, но Артано чувствовал, что задыхается.
— Я присяду? — спросил он.
— Что?
— Я присяду?
— Да, садись.

Йон сел на стул, откинулся на спинку.
Это всё когда-нибудь кончится, — думал он, умоляя, чтобы кончилось скорее. Закроется дверь, щёлкнет замок, он останется один в четырёх стенах. Это будет, это настанет. А пока просто подожди. Потерпи. Здесь будет твоё пожизненное заключение, Артано Йон, здесь ты будешь не субъект, но объект.
— Готово, вот ваши бумаги, судари.
Судари охранники приняли бумаги.
— Ведите мальчишку к лифту, оттуда — на цокольный этаж. Сдайте его дежурному. Пусть он приведёт это жалкое существо в порядок.
Жалкое существо не поменяло позы, лишь бросило на учёного внимательный взгляд красных глаз.
— Да, — кивнул тот. — Я не боюсь Смерти, юноша. С вами будут работать именно такие люди.

Артано пожал плечами.
Его дёрнули за руку, снова щёлкнули кандалы.

Снова — душные коридоры.
Снова тюрьма.

Отредактировано Артано (2019-11-08 17:45:23)

Артано вымыт и аккуратно подстрижен. На нём — хлопчатобумажная пижама, ноги обуты в мягкие шерстяные тапочки. Скорее, не тюрьма, а больница, но без единого намёка на стерильность. На душе пакостно, мальчик устал, но быть чистым приятно и одежда удобная. Что же, если расчеловечиваться, то почему бы и не в удобной одежде? Мышку, которой вставят в мозг электроды, дали и хорошо кормят. Её никто не жалеет, но и ненавидеть не за что. Артано — мышка. Не человек, не личность. Явление. Пойманная в банку молния, и всем очень интересно, что эта молния умеет.

— Почему эти пятеро?
— Я говорил Стражам почему.
— Обязательно было убивать?
Если вы знаете способ забрать у человека сердце, не убивая его, то поделитесь, — хочет сказать Артано, но не говорит. Не хочется грубить, и даже если бы такой способ существовал, то уже поздно. Все уже мертвы.
— Я не хотел, — сказал он. Прозвучало жалко, неубедительно.
Не хотел. Случайно. Оно само. Смех, да и только.
— Я не мог ослушаться.
— Тебя как-то контролировали? Гипноз?
Артано вздыхает. Как им объяснить?
— Нет. Я... просто не мог.

Как найти слова, чтобы описать это чувство жгучей паники при одной мысли о разочарованном взгляде Матери? Как рассказать тем, кто не был в Чертогах, что это такое и каким липким холодом пропитано это место? Все думают, что Артано ищет оправданий. Но он хочет просто объяснить, а объяснить не получается.

— Ты был архонтом.
Артано кивает.
— Врачом.
Артано кивает.
— Ангелочек, с крылышками, — в голосе насмешка. — Теперь не получается?
Вы же знаете ответ, — кивает Артано.
Повинуясь импульсу, он расправляет бесплотные крылья, точно такие же белоснежные, как и раньше. Но теперь в этом белом не тёплый ласковый свет, а холодный, бесстрастный, изучающий. Словно раздевает, безжалостно и бесстрастно выбрасывает на всеобщее обозрение самое тайное, тёмное, скрытое. То, что заталкиваешь поглубже. Свет пробуждает это, и вот оно — уже лезет из могилы.

Учёный, который ведёт беседу, бледнеет на этом свету, становится серым, невзрачным. Он в каком-то растерянном изумлении. Снимает очки, закрывает лицо.
— Прекрати. Пожалуйста.
Артано прекращает. Он расстроен. Не хотел такого.
Я не хотел, — думает он, и это правда. Крылья гаснут, но не пропадают полностью, мерцают за спиной мальчика как неуместная вуаль. Учёному плохо.
— Зачем ты.... зачем?..
— Вот так я теперь лечу, — тихо отвечает мальчик. — Такой вот теперь я ангелочек. С крылышками.
Он отворачивается; смотреть на учёного в таком состоянии неприятно. Это справедливо, то, что случилось, но всё равно неприятно. Никакого удовлетворения Артано не почувствовал. Только усилилось чувство вины, одиночества и тоски.

Учёный поспешно уходит, скрывая лицо. Очки он забыл.
До конца дня Артано больше не беспокоят.

Отредактировано Артано (2019-11-20 12:59:08)