17.08 ЛЛ

Вчера, после того, как ушёл полк солдат, ушёл и Артано.

Не приду больше, — думал он. Он был зол.
Но знал — придёт и завтра.

И ещё придёт, если понадобится.

В этом было что-то глупое и раздражающее. Эта площадь, где происходило множество чудес, которые никто не замечал, а если и замечал, то вскользь. Вот она, посреди города! Здесь же должны всем миром торчать, а никого. Всё равно всем, что ли? Может, это и вызывало раздражение, что всё равно? Может, это и было глупостью?

А, может, дело было в том, что знакомый, привычный в своей изменчивости, зыбкости мир стал враждебен. Артано Йон вырывался из него, сам не понимая, куда, — мир держал в цепких хищных лапах. Артано Йон делал шаги к возвращению, — натыкался на то, как ледяными иглами холода пронизывало до самой души. Город с деревянной заботой не давал уйти, но и дальше порога не пускал. И только тут, на площади, мальчишке было уютно. Последнее место, где его не против были видеть. Место, где что-то обещали. И даже обещали выполнить то, что обещали. А это по нынешним временам было уже немало.

Нужно терпение, — сказал он себе, подув на ладошки и спрятав после этого их в карманы. Было холодно.

На безлюдной площади была собачья свадьба. То есть, там просто было много собак, самых разных размеров, пород и мастей, а потом вдруг они как-то все оказались не просто кучей псов, а праздничной толпой. Грянул оркестр, — непонятно откуда. Грузный бассет в цилиндре и в белых перчатках идёт впереди, да с таким лицом, словно собирается сказать что-то трагическое. Жених уже прибыл! — лает он, перекрикивая медь и скрипки. Отец невесты, хмурый бульдог с одутловатым, испитым лицом, чувствуя, вероятно, что его толстая военная фигурка недостаточно торжественна, солидно надувает щеки. Его жена, маленькая болонка в тюлевом чепце с широкими лентами, берет хлеб-соль и становится рядом с ним. Кто-то вполголоса утешает спаниелиху, которая припала к какой-то дворняге лицом и всхлипывает. В задних рядах раздаются тревожный лай, визг, вой: кто-то что-то забыл, у кого-то букет невесты; шпицы взвизгивают, умоляя не делать чего-то, потому что "примета есть".

Через площадь — вдруг столы, кухня, котлы да костры, мясо на вертеле. Японские собаки сосредоточенно готовят — один пёс потрошит каплуна, другой делает из морковки звездочки, третий, рыжий аж красный, сует в печь противень. Ножи стучат, посуда звенит, масло шипит. Не забалуешь! Многочисленные родственники, какие-то необыкновенные породистые и беспородные, которых раньше никто никогда не видел, степенный сеттер в красном — духовенство! — отставные доберманы с острыми ушами стоят около стола и, осторожно прихлебывая чай, беседуют о Турции; робкие корги, как мухи, жмутся у стен; даже бесшабашные бигли утратили свой беспокойный вид и стоят смирно, переминаются с лапы на лапу.

—  Разве он может чувствовать? — жалуется мать-болонка дворняге. — Ведь мы ему, мать моя, отсчитали десять тысяч, лайн к лайну, приданое... легко ли сказать! А нешто он может чувствовать? Не таковские они нынче, чтобы чувствовать! Вон, стоит, и к невесте не подойдёт...

Невеста, красивая и стройная собачка в белой фате, скромно смотрит в мостовую. Бульдог-отец, похоже, напился окончательно и уже никого не узнает; ему кажется, что он в гостях, что его обидели; он лает хриплым голосом:

— Не желаю я тут больше оставаться! Вы все подлецы! Негодяи! Я вас выведу на чистую воду! И его, женишка-то!

Собаки глядят на Артано Йона.
Он, он сегодня жених! — лают они. Ату его, негодяя! Что ж не подошёл, не взял невесту за лапки, не коснулся мокрого носа, не приподнял фаты! А стоит себе истуканом, будто оглашённый, будто и не звали его на свадьбу-то! Стоит, значит, ждёт чего-то... Испортил, негодяй, свадьбу, без фрака, без, стыдно сказать, трости! В куртке зябкой и кедах, а, каков студент! Мать всхлипывает, отец хочет уйти, но не найдёт куда. Невеста молчит. Бигли словно с цепи сорвались. За столами японских поваров — кровь и жар. Всё, вместе с музыкой и стуком ножей, песнями и причитаниями скатывается в шумный, невообразимый вой. Оскаленные пасти, слюна, клыки. Ату жениха!

— Отстаньте, — говорит Йон.
Отстаньте, — кричит.

Его хватают зубами за штанины, но кто — неясно. Он жмурится, топает ногой. Отстаньте!

Стая с лаем разбегается кто куда. Мгновение — и нет никого, пустая площадь. Будто привиделось.
И только невозмутимая троица сиба-ину сосредоточенно паковала свою самурайскую кухню.

Артано присел на корточки, глядя на них. Подул на руки.
Псы на него не смотрели.

Холодно. Не приду сюда больше, — подумал мальчик.
Но знал — придёт.

19.08 ЛЛ

Артано читал книжку, чтобы скоротать время. Какой-то роман про шпаги, мушкеты и любовь.
Рыцарь в сияющих доспехах со святыми символами и хитрыми печатями шёл через площадь.

Он остановился подле Артано. Посмотрел на него, протянул руку.
Мальчик сначала не понял, что он от него хочет, но сообразил, дал тому книжку.
Рыцарь раскрыл книгу, принялся читать. Тяжело, грузно повернулся. И снова посмотрел на мальчика.

Книга гласит, — молчал рыцарь. — Твоя жизнь лежала во зле, и ты был жестоким к тому, кто нуждался в помощи, и к беззащитным был ты жестокосерден и груб. Бедные приходили к тебе, и ты им не внимал, и твои уши были закрыты к воплям опечаленных. Наследие сирот брал ты себе, и ты впускал лисиц в виноградник ближнего твоего. Ты отнимал хлеб от детей и бросал его псам, и детей наших, что пребывали в мире, ты на дороги гнал, и на землю нашу ты проливал невинную кровь.

Всё это я делал, — кивнул Артано.

Книга гласит: твоя жизнь лежала во зле, — смотрел на него рыцарь. — Красоту являли тебе, а ты осквернял ее, и благо таилось, а ты проходил мимо. Стены твоей комнаты были расписаны картинами, и от ложа твоих непотребств ты вставал под звуки флейт. Ты воздвиг семь алтарей грехам, ты употреблял в пищу то, чего не должно есть, и на пурпуре твоей одежды вышиты были три знака посрамления. Кумиры твои были не из золота и не из серебра, которые пребывают, но из плоти и пыли, которая умирает. Ты возливал на их волосы ароматы и в руки их вложил гранатовые яблоки. Ты выкрасил их ноги шафраном и постлал ковры перед ними. Сурьмою выкрасил ты их ресницы и тела их ты вымазал миррою. Ты сам повергался перед ними, и престолы кумиров твоих были явлены солнцу. Ты показывал солнцу твой позор и луне — твое безумие.

Всё это я делал, — кивнул Артано.

Рыцарь положил руку в перчатке на рукоять меча в ножнах.
Он не отрывал от Артано взгляда:

Книга гласит: Во зле жизнь твоя лежала, и злом воздавал ты за добро и обидами за благость. Руки, носившие тебя, ты покрыл ранами и грудь, вскормившую тебя, ты возненавидел. Те, кто шли к тебе c водою, уходили жаждущими, а изгнанников, которые приняли тебя в своих шалашах ночью, ты поспешил предать на рассвете. Твоего врага, который пощадил тебя, ты заманивал в засаду, и друга, который шел с тобою, ты продал за плату, и тем, которые дарили тебе любовь, ты всегда отвечал только похотью.

Всё это я делал, — кивнул Артано.

— Смерть твоё наказание, — сказал рыцарь низким голосом, гулким из-за шлема.
— Смерть моё наказание, — кивнул Артано.

Расхохотавшись гулко, рыцарь вернул мальчику книгу и пошёл прочь.

Артано смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду, а затем вернулся к книжке.
Ничего такого, как ему показалось, она не гласила.

— И ничего не маленький, — буркнул Артано. — Сам ты маленький!

Он спрятал в рюкзачок вторую часть романа про мушкеты, — в отличие от первой, скука смертная, — и потянулся.

К пятому дню для Артано между утром и ночью уже не было никакой разницы. Доктор Йон неизменно встречал и утро и ночь чашкой чая. Скоро у него по всем медицинским показаниям должна была лопнуть голова и остановиться желудок, — потому что он почти не спал, ел раз в день и нехотя, а только пил крепкий чай в диких количествах, что вкупе с подростковым быстрым метаболизмом рождало странное, навязчивое ощущение скорости. При этом казалось, что жизнь остановилась. Финальное арпеджио, сломавшее коду.

Каждый вечер, когда Артано выходил на площадь, он ждал, что сегодня он точно помашет ему рукой. Разумеется, этого не должно было произойти, а вот, поди, а вдруг? Привет! — закричит он, стараясь мощью своих голосовых связок перекрыть шум. — Как ты там, старик. А Артано ему такой — да норм, все путем. Никогда в жизни Артано не говорил такую фразу, но был не против, — все-таки, приятно, когда кто-то машет тебе рукой и спрашивает лишенным вопросительных интонаций голосом: как ты там старик.

Как бы поздно Артано ни ложился, его утро начиналось в семь часов. Пустая комнатка на чердаке. Босые ноги по деревянному полу, саможалость, затем — душ. После опостылевшая яичница, чашка крепкого чая, книжка, окно. Это его режим, он к нему привык. Но в режим ворвался Авель, и теперь жизнь Артано перестала ему нравиться. Он как шар в керлинге разбросал стройную и размеренную жизнь крылатого. Он — пятно от кетчупа на нестиранном пиджаке. Солнце посреди дождя. Родственники на трибунах во время школьных соревнований. Он неловкость и живой укор за прошлые ошибки, хоть и не подозревает об этом, и тут уж либо строй все заново, либо до конца жизни ненавидь яичницу. А вот если бы он пришёл, и пришлось говорить, — и Артано в этот момент понял, что абсолютно не знает, что сказать. "Ты говорил, что есть секрет"? Какая чушь. Мальчик с раздражением нахмурился, думая о том, какой же он все-таки идиот. А потом махнул рукой — да ладно. Все в порядке.

Норм, все путем.

— Идём на крышу, — сказал он так, будто они знакомы всю жизнь и увиделись случайно. — Искать приключений.

Отредактировано Артано (2019-10-31 18:57:47)

— За собой следи, — буркнул Артано, хватаясь за карниз. — Справлюсь.

А справится ли?
У него больное сердце, артрит. Абсолютно исключено.

Заткнись, Отто, — устало подумал мальчик. Мне двенадцать лет, я худой и тонкий, у меня тощий зад и длинные пальцы, маленький рост и вес. Я даже младше двенадцати выгляжу. Умею подтягиваться, бегать. Любой пацан справится, значит, и я справлюсь.

Отто напоминал рюкзак из лжи за спиной; тяготил. Как будто в школе похвастался чем-то, чего не делал, а теперь эта придумка болтается и болтается на растянутых лямках. Но он же был, он же правда? Артано Йон не знал. Он уже отчаялся понять, что вокруг правда, а что нет.

Этот вот тоже, с хвостом. Заведёт сейчас. И что дальше?

Пот стекает по спине. Здесь почему-то стало отвратительно жарко, — еще жарче, чем в усталом бетонном Вальдене. Но ноги и правда уже не пекло: мальчишки забрались повыше, некоторое время действительно пришлось перебирать руками по ржавым и хрупким на вид карнизам. Он бесплотный, — подумал Артано, — ему-то что, а я если сорвусь? Костей не соберёшь. Ну и не срывайся, — сказал он себе. Выдержит.

Карнизы выдержали. Всё было хорошо. Артано взглянул вниз. Под красивыми домами с лепниной и окнами с геранью копошились кучи мусора. Они двигались и переворачивались со стоном, из них торчало столько всего острого, что поневоле казалось, как будто всё ниже пояса становится легче, невесомее, но при этом тянет вниз все настойчивее. Артано закрыл глаза. Вдохнул. Тогда только так: хват, на одной руке, хват, на второй руке, — и быстро-быстро через эту пропасть шагающего мусора на безопасный островок. Там можно отдышаться и оглядеться. И успокоиться.

Вдруг возникла мысль сорваться. Сброситься.
Оказаться в Чертогах, увидеть холодный приём, выпить чаю и через несколько дней быть вытолканным взашей, как всегда выталкивают дальнего бедного родственника, нагрянувшего без предупреждения.

Артано преодолел пропасть, уперся ногой в кирпичную кладку. Выбрался наверх, тыльной стороной ладони стер со лба пот — руки были в ржавчине. Мысль о том, чтобы спрыгнуть с крыши, не прошла, но и не думалась уже. Просто она не была страшной. Перестала быть страшной, и дело было совсем не в заключенном с Матерью контракте.

Мальчик посмотрел на проводника.
— Я что говорю, — произнёс, разглядывая руки. — Если твои предки поймут, что ты по крышам лазишь, они тебя на всю жизнь оставят без сладкого.
Очевидно было, что ни у Артано, ни у Авеля нет никаких "предков". Симулякры мальчишек, тени каких-то чужих представлений. У этого вон вообще хвост. И ты, дурак в кедах и с ржавыми ладошками. Какие предки, господи? Но Артано не вкладывал в эту фразу никаких мыслей или идей, — она просто сказалась. Сама собой.

— Я бы с тобой историями поделился с площади, — сказал он. Замолчал.
Вспомнил солдат, рыцаря. Собак.
— Но там ничего интересного, — пожал плечами. — Поэтому взамен покажу секрет.

Артано огляделся. Никто не мог подсмотреть.

— Только никому, ладно?

Артано вздохнул. Покачал головой, улыбаясь.
— Ну ты и обезьяна, — упрекнул добродушно. — У меня-то хвоста нет.
Он бросил взгляд на солнце. Одно над другим, одно оранжевое, второе светлое-светлое, почти белое. Ниже первого, прячется за крыши, уходит под землю, а второе — нет.
— Щас, — прошептал Артано. — Подожди немножко. Когда их два, он стесняется и не выходит. Белое солнышко не его, он его не знает.

На площади Невинного Удивления время являло собой странную смесь быстроты и непо­движности. Крыши, по-августовски разогретые двумя солнцами, пахли пылью, тающей смолой и резиной. Черепица блестела, желтые древние камни пахли жарко и сухо. Окна были завешаны шторами, — людям не нравилось, когда солнца светили прямо в дом. Солнце тревожно, дожди губительны.

Артано уселся рядом, свесив ноги. Смотрел на солнце, немного прищурившись. У Авеля был странный взгляд. Он смотрел вроде бы и прямо на тебя, и в то же время чуточку в сторону. Словно видел рядом что-то еще — понятное и заметное только ему. Это не пугало и не настораживало. Просто — ну вот так. Артано хихикнул, вспомнив зубастую пасть. Глянул на Авеля. Смешной. На площади последний прохожий, гуляющий старичок, достиг спуска и стал как бы погружаться в землю — это он оказался на лесенке, ведущей к центру. Исчезли ноги, потом спина. И наконец скрылась белая голова. Артано сделал из кулаков «бинокль» и оглядел окрестности.

Это было его пространство, его земля, его мир.
Что бы там ни говорили, как бы ни старались это изменить и в этом убедить.

В этот же момент за горизонтом скрылось белое солнце. Увидев, что уже пора, мальчик спохватился, стал на ноги и сложил ладошки лодочкой.

— Вот. Сейчас. Смотри.

Какое-то время ничего не происходило, только последние оранжевые лучи освещали покрытые ржавчиной руки.
Затем вдруг что-то зашевелилось. То ли видел, то ли нет — не поймёшь.
А потом как вспышка! И на ладошках мальчика возник светящийся силуэт.

Не прошло и минуты, как силуэт превратился в светлого-светлого котёнка, маленького и ужасно симпатичного. Он приятно светился, перебирал лапками и выглядел довольным и любопытным. Взглянул на Авеля жёлтыми глазами, навострил ушки и наклонил голову.

— Вот, — прошептал Артано. — Он светится уютно-тускло, как ночничок, когда спит. Это сейчас такой... яркий. Он во всех мирах сразу находится, я думаю, так что ты сможешь погладить.

Котёнок коротко мявкнул, глядя то на Артано, то на Авеля.

Отредактировано Артано (2019-11-10 21:28:59)

— Ага, — кивнул Артано.

Он был доволен тем, что пацану понравился котёнок, но виду не подал, постарался сохранить невозмутимое выражение. Он погладил котёнка на прощание и мысленно наказал тому бежать домой. Тот понимающе мяукнул и, потоптавшись для приличия какое-то время, убежал по крышам. Довольно скоро малыш забежал за трубу дымохода, и Артано отвернулся. Котик умел становиться лучиком и улетать, но почему-то очень стеснялся этого, предпочитая бегать и прыгать как все, если другие смотрят.

Мальчик поднялся, взглянул вниз. Вон площадь, вон шпиль, даже видно его, а вон... Здание. Дом для учёных, тюрьма для Артано. Рядом с ним, посреди каменистой, окруженной зарослями площадки, подымалась мраморная колонна. Невысокая, с темными прожилками, с квадратной капителью, на которой угадывался выпуклый крест. Что это было, откуда и почему — кто ведает? Сейчас же она одиноко стояла на остатках фундамента.

Чтобы не было колонне так одиноко, стажёры-учёные придумали для нее работу. Из оранжевых черепков от старинных горшков и амфор они выложили большой круг и цифры — получились солнечные часы, и тень от колонны стала стрелкой. С двумя солнцами на небе эти часы, конечно, показывали чушь, но сейчас уже можно было увидеть более-менее верную. С той лишь оговоркой, что оранжевое солнце отставало на два часа. Так что скоро нужно будет возвращаться.

Вздохнув, Артано мысленно махнул рукой.
Опоздаю разок, что они мне сделают?

Он уцепился руками за карниз, опёрся кедами о кирпичную кладку.
И полез вслед за Авелем.

Прыгать Артано не решился.

Но отставать тоже не собирался.

Так вот, чем я стану, — понимает Артано.
Он отпускает руки. На мгновение всё внутри замирает, его тянет вниз невообразимая, страшная, захватывающая дух легкость. Как в его снах.
Вот оно что, — понимает Артано. Вот, чем я стану.

В воздухе — пара мгновений. А кажется — лет. Когда терпеть лёгкость больше нет сил, Артано зажмуривается. Приземление неловкое, болезненное. Пустяки. Сейчас, наверное, даже нужно, чтобы больно. Устоять на ногах не получается; мальчик садится на пыльный ящик, восстанавливая дух и давая передохнуть ушибленным ногам.

Здесь тоскливо, даже воздух — тоскливый.

Больше всего подмывает уйти. Не потому что страшно или неинтересно, — а потому что тоскливо. Потому что если и есть тут какой смысл, то какой-то серьёзный, неведомый. Вот, лежит мальчишка лет десяти, никем не любимый и отовсюду прогоняемый. Насупленный, немытый, с липкими косичками нестриженных грязно-угольных волос и с болячками на коленках и подбородке. От него пахнет кухонными отходами и болотной травой. Почему? Что за ним, что под этой курткой, что за грязными щеками? Что за секреты там?

Вот, чем я стану.

А этот. Тень, просто тень, короткая чёрная чёлка и тёмные, почти фиолетовые глаза. Он забыл, как улыбаться, — знает Артано. А рядом с ним светлый, смешной, но смех этот тоже гаснет в горле. Мальчишки не похожи ни секунды, но они братья, — знает Артано. Они разговаривают, но никому вовек не услышать их разговора. Они всё друг другу сказали, но продолжают говорить, а о чём — то не узнать никому. Это — их секрет.

Вот, чем я стану, — говорит маленькая искорка внутри. Белые крылышки тревожно расправляются, — так хочет искорка.

Этот когда-то был весёлым, озорным и беззаботным, — так думали. Но он не беззаботен. Выгоревшие волосы и бесконечный морской загар, выбеленные солёным ветром зубы. Как ты оказался здесь, ребёнок моря, беспризорник океанов? Почему в этой подворотне, заполненной фиолетовой тоской? Серьёзный юноша, коренастый и нахмурившийся, сильный, вдумчивый мальчик. Против него — тонкий, крепкий, как железный прут, его жёлтые глаза пустые, внутри страх, осколки, всё внутри разбито и недоклеено равнодушными мастерами. Словно один противоположность другого, но оба брошены, оба пропитаны тоской, оба красивы. Оба хотят домой, но где дом? Его нет.

Каждый — это история. История беспризорников, бандитов, не нужных. Они все — фиолетовая грязь.
Артано знает, что знает их. Но не помнит.
Вот, чем я был. Кажется.

И кто-то... Мелькнуло в тени на секунду, не больше. Но Артано разглядел его отчётливо.
Невысокий, словно окаменевший мальчишка. Каждое движение — неспроста, выверенное, текучее и грациозное, хищное, как движения тигра. Мозолистые ладони, ссадины и шрамы, запах крови и далёкого прошлого. Да он и выглядит сказочным персонажем. Мелькнул на мгновение и пропал, оставил дух степи, звёздную ночь, дым костра и слёзы стали. Как герой забытых легенд, а не обычный пацан. Но ни Артано, ни Авель тоже не обычные. Обычных мальчиков не бывает, — каждый звёздочка. Вот, чем я был.

А ты, Артано Йон, — только прикидываешься.
Артано сжал зубы. Фиолетовую тоску не разогнать светом белых крыльев.

Он сделал пару шагов, сел к четырём играющим мальчикам. Глянул на Авеля.

— Садись, поиграем. Для этой игры нужно шестеро.

Липкая грязь коснулась бесплотных крыльев.

Артано следит за камушком. Отвечает:

— На этот двор, — Артано следит за камушком. — Только нет грязи, чуть меньше тоски и куда больше смерти. Но ты там тоже... всегда. Это сложно объяснить. Как будто... ну, как будто видишь Бога. В последний раз в жизни. Такой свободы, такого страшного ощущения свободы больше нет нигде. Сейчас смотри внимательно, скоро камень пойдёт к тебе.

Камешек катится.

— Так там ну, всё просто. Туман, много пространства и нет времени. Ни секундочки нет, всё кончилось. Нет боли и никогда не будет больше. Понимаешь, они говорят, что я... ну всё это, только для того, чтобы жить, что испугался Смерти, что не хотел умирать. Это враньё, я не хочу жить. После того, что было там, после этого ощущения чистой светлой скорби... не знаю, нет у меня других слов. Когда всё, что под тобой, всё, что вокруг, — всё это прощается с тобой, это последний подарок Сказки... как это объяснить?

Мальчик смахивает выступившую невольную слезинку, — не до того. Он следит за камушком.

— Извини, — глухо говорит он. — Меня просто никогда не слушают. Они задают вопросы, выслушивают ответы, а не слушают никогда. Всем просто всё равно. Ничего страшного, я и не прошу, чтобы слушали. Потому что слушают только друзья, а у меня друзей нет.

Мягко, тихо, сочетая смешную неловкость с грацией, по ящикам спускается котёнок. Он светится, пусть тусклее, чем тогда, на закате, но всё равно достаточно ярко для этого хмурого места. Осторожно трогает лапкой фиолетовые лужи, брезгливо одёргивает. Там, где он идёт, фиолетовая тьма отступает. Он обходит Артано, Авеля. Остальных. Трётся бочком.

Камень оставляет в фиолетовом след.
Что-то случится или нет? Покатится ли он дальше?

Камень, который катается между шестью мальчишек, останавливается.
На холодном полу остаётся картинка.

Всё не безнадёжно, — понимает Артано.
— Всё не безнадёжно, — говорит он. — У нас-то с тобой здоровые почки и сердца. Игра ещё не закончена. Давай, твой ход.
Он берёт котёнка в испачканные ладошки, гладит.
К солнечному зверёнку не пристаёт грязь.