Дождь за окном своими каплями постепенно сводил любительницу водных процедур с ума; именно сейчас, именно в данный момент ей не хотелось ничего. Помимо её «нового приобретения», на коленях, как и раньше, как давно до этого, легко лежал Уголёк, посапывал, отдыхал, накрыв хвост и часть спины Гаморры одним из пушистых крыльев. И нет, ей не нравится быть теперь в оперенье алом, но вот тут сейчас тоже ведь не она сидит, ох, не она. Словно со стороны, под звонкие, хлёсткие капли дождя, змея прислушивается к вздохам где-то там, далеко, и одновременно — близко, у себя на коленях.
   Волосы его подобны шипам, а кожа раскалена до предела. Как вообще чешуйчатая могла касаться к нему раньше также легко? Что за дурман охватил её разум? Нет, не бывать этому более.
   Хвост медленно сползает вниз по кровати, где сейчас покоится змея, уже не осторожно, как раньше, когда она, ночуя здесь, встала попить воды или подышать воздухом. А грубо, будит Уголька собой и едва не роняет резвостью одно из тяжеленых, чёрт подери, яиц на пол.
   Исподлобья девушка смотрит вверх, на парня, что сейчас, скорее всего бы, удивлённо уставился на неё, да не видит ничего, что могла бы замечать раньше: чужие черты лица, чужие глаза, чужие крылья, они не её, не змейкины.
   И девушка кидается наутёк.
Неизвестно, что стало её рычажком; может распахнутое резко окно, может даже возможная попытка сказать что-то со стороны феникса, но знает: оставаться тут больше нельзя. К ней так резко пришло осознание плена и пропасти, в котором она была, так боязно и сильно зацепило девичьи мысли и душу, что та даже не заметила, как ужасно громко стукнула скрипучей дверью, как босая побежала под дождь, в попытках вырваться.
   А ночной лес принимал её нехотя, не желал показывать путь на волю, не желал играть с ней в поддавки: только запутывать ещё сильнее, вынуждать плутать, бояться, что вот-вот, и девушку нагонят. Даже не взяла с собой фонарика только саму себя. И змеёй бы она обернулась, и ветром о дерево разбилась, да забыла, забыла, что может — уже ничего не помнила, только бьющееся вороном в висках чувство потери чего-то важного, страха, голода.

Отредактировано Гаморра (2019-07-25 03:27:19)

   Шелест крыльев за спиной заставлял Гаморру не только дрожать. Извиваться. Нервно телепать своим хвостом. Это как продать душу Дьяволу.
   Она встала. Встала, и медленно на пятках обернулась, как только почувствовала знакомый себе жар за спиной. Нет, он всё ещё не был настолько же родным, но даже так, даже сейчас всё ещё вызывал настоящую бурю мурашек на теле хладнокровной. С момента, как он помог ей стать холдом прошло всего-ничего, а ведь так много уже успело произойти, успело сотворить что-то непоправимое. Как раз то, отчего девчонка сейчас бежала и, едва ли не первый раз в своей жизни приняла лицом к лицу. Буквально. Обернувшись.
   Вдох-выдох. Раскрыть глаза. Набрать полные лёгкие воздуха. Да ещё больше, ещё, пока не будет ощущения, что ещё вот-вот, и они просто лопнут, создав настоящее месиво внутри. А затем продолжать, продолжать и продолжать, пока воздуха не будет достаточно, пока губы в оставленной до этого змейкой тишине не раскроются, а она не закричит. Словно зверь, загнанная в угол Гаморра смотрела в глаза фениксу ровно за мгновение до того, как закричала. Впрочем, нет, это нельзя назвать криком — скорее даже рёв, выброс собственных эмоций. Крепкий, сильный, даже рваный. Это не накопилось прямо сейчас, но как надрыв, как абсцесс, давно болеющий, давно тревожащий девушку. Он лопнул, выливая наружу не только гной; застилал глаза с узким зрачком, слепил слезами. Девушка широко-широко раскинула руки и совсем безвольно бросила хвост оземь, ещё больше и сильнее измазывая несчастного в земле. Промозглой, холодной, мокрой.
   Может Уголёк испугается? Может он убежит? Может просто будет ошарашен настолько, что сдастся и позволит сбежать? Может, может, может… это всё совсем не верно, это всё не про Уголька, не про феникса. Он возраждается, воскрешает свою надежду, свои мысли. Но не гниёт — не его судьба; сгорает, а затем из пепла появляется вновь. Но не она. И это так безмозглую пугает, что змея уже не способна справиться с подобным. Замолкает только в момент, когда горло неприятно свербит, когда кашляет, давится собственным голосом, языком, упавшим от запрокинутой головы назад в самую глотку.
   Резко, возможно даже слишком, Орэй наклоняется вперёд. Лезет в рот пальцами, словно прикушенный от кашля язык уже и не слушается свою хозяйку, вытаскивает длинный и непослушный, зудящий от ранки, боже, какой же он неудобный был именно сейчас! А сразу после чешуйчатая делает немыслимое для самой же себя: шагает вперёд на пятящегося от неё Уголька. Истерика не прекращалась и на мгновения, а связка из дождя и её же состояния пугали парня, заставляли отступать. Быстро, также, как шагала на него Гаморра, наступала, заставляя в конце его пути просто ткнуться спиной в стоящее за собой дерево, и закашляться уже его — слишком крепко змеиный хвост надавил на грудную клетку феникса, слишком крепко прижал, не давал пошевелиться, не давал даже, элементарно, вздохнуть.
   И в миг она утянула пернатого за ворот вниз, к себе. Впилась в его губы поцелуем, словно бросалась за жизнь: хотела проверить, хотела напомнить себе. Это ведь не могло так легко пройти? Не могло ведь? Нет? Так просто это не проходит, то, что у неё только что отобрали, то, что отдала сама. И это тоже пугало, также сильно, как и мнимая девичья клетка. Ноющий от небольшой, пульсирующий боли язык проник в рот её недавнего возлюбленного, не пары — друга. Кого-то близкого. Она до сих пор не принимала его таковым, но продолжала изучать каждый стежок рёбрышек его нёба, изучать собой его горячие губы, целовать так, как не делала этого никогда, кусать, постепенно переходить с поцелуя на шею, принюхиваться: ну, а вдруг хоть запах? Пробовать на вкус, крепко кусать. Кусать сильно, почти до крови, почти выпуская свой яд. Просто не могла принять, что всё кончилось бы так легко, так быстро. Гаморра скулила внутри себя. Пыталась даже обернуть ногу Уголька своим хвостом. Ну же, как раньше!
   Проклятие. Это как подписать договор с Дьяволом. И ни губы, ни запах, ни даже перья, которые ладонями трогала змея, прижав те к стволу дерева. И не важно, что пушистые, чистые пёрышки могли вымазаться. Они оба уже давно были мокрыми. И как вообще феникс решился выскочить на улицу в дождь?!
   Крепко сжимая в пальцах его одежду, царапая коготками кору дерева, до боли, до заноз в пальцах, почти до крови девушка психовала про себя, просто пользовалась сейчас его телом, надеялась, а вдруг всё вернётся? Будет как раньше? Просто не могла представить, что это не изменится. Не смогла бы жить.
   Это как выйти замуж за Дьявола.
   Она пуста.

Отредактировано Гаморра (2019-07-26 06:34:03)

   Говорят, в Сказке по ночам буйствуют монстры, загребают всю власть себе; тёмные духи; невиданные твари. Заводят путников дальними редкими тропами, путают, убивают постепенно, мучают. А иногда и вовсе завладевают их телами, целиком поглощая разум. Таким способом, молвят, можно обрести вторую жизнь. Пока не заметит Смерть.
   Босые лапы не были также нежны, как ступни, крепко цеплялись длинными пальцами оземь, когтями врезались в корни деревьев, позволяя прыгать куда скорее, быстрее, нежели мог то себе позволить феникс. Или же… Сейчас и он был сам похож на чудовище: бежал за ней, а крылья мёртвым грузом волочились по полу, путались в ветках, собирали на себя листья деревьев. В темноте бы и не разобрать, где у него пёрышки, а где — зелень. И она так не вовремя оборачивается, как раз под освещение молнии.
   Не феникс, нет. Совсем не он — коршун, догоняющий змею, никак иначе, не может быть кем-то другим. И спотыкается.
   Чёрт подери, да. Да! Как в тех фильмах, которые Гаморра смотрела в детстве. Просто спотыкается, только за что? А, это всё тот же Уголёк. Ему хватило сил на рывок, хватило эмоций на это. И сейчас змея одновременно и боялась, и восхищалась им. А затем началась драка: крепкий клубок из птицы и змеи. На попытки Гаммы его укусить — отвечал сжатием челюсти, держал крепко, кусал в ответ. Сейчас было бы сложно определить, где вообще конечности, а где прилипшая к телам обоих грязь. Они оба были с ног до головы мокрыми и измазанными в земле, в листьях и мелких веточках да камушках. А ещё в крови, ибо кусались до ужаса сильно, будто позабыв, что они не звери, что люди, что холдовское начало — лишь магия.

   Если бы кто-то сейчас рискнул вмешаться в их суматоху — рисковал бы разом лишиться на только головы, но и вообще всего тела; изорвали бы в клочья. И кто бы вообще знал, что некогда друзья, испытывающие друг ко другу слишком уж трепетные для них чувства сейчас будут вот так драться. Его крылья больше не светятся, не сверкают, не горят пламенем, чистым, как и сам Уголёк. А хвост Гаморры весь изранен, исцарапан, истерзан, как если бы по нему прошлись чем-то тяжёлым, раздирающим. Она и заметить не успела, как руки её крепко были прижаты к полу, как в один из моментов парень просто сел на её живот, придавил так, что её затошнило, закружилась голова, и буквально на мгновения змейка затихла, приготовилась к очередному выпаду. Правда, его уже не последовало. Не было ни удара, ни укуса. Только его голос. Такой приказной, мужественный. Слишком раскалённый, и он так крепко пугает змею.
   Уголёк был целиком в её укусах. Там не было яда, не было убивающей жидкости, но каждая ранка зияла предательством Гаморры, напоминала бы ему об этой ночи и после, и ещё за этим. Уже ничего ведь нельзя вернуть назад? Почему она просто не объяснила? Поему понадеялась на дождь? Почему она хотела, чтобы феникс испугался и не погнался за ней? Знала ведь, знала, что зоркий взгляд с лёгкостью отыщет бледный силуэт чешуйчатой. Что увидит следы её лап, что найдёт по траншейке, оставленной хвостом. И, казалось, не было сейчас ничего, что могло бы искупить её вину. Она не любила, ничуть, но так крепко жалела о содеянном, что стоило ей наконец увидеть решимость птица — просто обмякла, как безвольная кукла. Не сопротивлялась, разрешила взять себя. И только сейчас замечает, как всё её тело саднит, как болит кожа, как чешутся оставленные фениксом раны. Парень был куда сильнее её, и в собственной ярости змея не замечала, как хвост  лишился доброй половины чешуи, как запястья, бёдра и даже шея окрасились в фиолетовые, пусть пока и не заметные так сильно отметины. Через время они оба будут жалеть о таком. А пока он — её Церберус, а она — тряпичная кукла, которой пёс-защитник будет играть. Он ведь играет? Или всё же нет?
   Никогда не говорил, как любит, не проявлял внимание, а теперь проснулся? Хочет заполучить то, к чему не имел никакого отношения? Не бывать этому. Не бывать. Пусть она не сопротивляется, но парень держит крепко, давит так, что грудь неприятно ноет от слишком крепкого прижатия девичьего торса к самому Угольку. Уже нет сил даже на вздохи, а сама Гаморра наконец просто смиряется, вешается целиком на его тело. Её попытка, её путь к свободе с треском оборвали. Цепь оказалась слишком крепкой, слишком сильной для того, чтобы так легко, настолько резко можно было разорвать. Как проклятие, как что-то сводящее с ума, что-то, что заставляет всё душу сжиматься, пробивает осколками.
   Ладонь ложится на грудь Угольку; прислушивается кожей к теплу, которого так уже просто нет. Всё лицо и крылья холда в грязи, в крови, яде. Остаётся надеяться только на то, что отличительные их звериные черты хотя бы не были сломаны. А затем девушка не выдерживает, рыдает, уткнувшись лицом в шею да кашляя от попавшего в рот песка. Совсем нет сил даже на то, чтобы вытереть собственное лицо, а Морфей так крепко тянет к себе, что Орэй просто не справляется, поддаётся дурману, засыпая от слишком сильной растраты её энергии. Раньше она чувствовала себя тут…
…в безопасности.

Отредактировано Гаморра (2019-07-27 00:43:23)

   Стыд. Это было именно так. Стыдно, когд Уголёк бережно обрабатывал раны. Стыдно, когда говорил сам с собой. Стыдно даже в момент, когда он уселся рядом, будто хотел сторожить девушку от чего-то страшного. Гаморра всё терпела, не шевелилась сама, податливо давалась трогать, давалась латать собственную кожицу, как ребёнок, притворяющийся спящим, чтобы его донесли до кровати.
Прохлада сменялась жаром — то её щёки краснеют, когда парень тянется своей ладонью к руке, а затем резко дёргает конечность к себе. Боится ли он её? Может быть. Со временем она слышит более размеренные вдохи, те постепенно замедляются, становятся тяжелее, как если бы феникс спал. Есть время сбежать. Иногда змеи притворяются мёртвыми, чтобы хищники их не трогали, феникс же хищник? Или он падальщик? Учитывая её состояние — последний. Но в мозгах это звучит как-то нежно, осторожно. Гаморра как-то неуверенно тянется к нему, подушечками пальцев трогает сначала его кисть, потом плечо. Спит. Он определённо спит. А она начинает вторую попытку своего побега. Тихо, задрав хвост повыше, чтобы не издавал звуки, змейка ползком опускается с кровати, старается ступать только по тем половицам, что не скрипят: давно знает их, давно изучила те, от которых Уголёк просыпается. Одной лапой сюда, другой туда, и уже через мгновение она оказывается вновь у того-же окна. Если сейчас она станет змеёй и уползёт — её ведь вовек не сыщешь, так почему же что-то её не пускает? Не даёт?
   Нужно проверить раны птица. А вдруг у него есть что-то тяжёлое? Серьёзное? Гамма не простит себе, если кто-то по её вине погибнет. Да ещё и… следить вот за НИМИ. Её передёрнуло. И вновь у неё появилась кроха сил сделать ещё один шаг в сторону. Жаль, что змеиной храбрости хватило только на шаг. Уже через полминуты она оказалась рядом с аптечкой. Стояла, смотрела, разжёвывая каждую свою мысль. У него там порезы от её же когтей. У него укусы от её же клыков. И, скорее, разорванная в клочья душа. Почему-то стыд брал только за факты ран. Но никак не за самое ценное, что было у Уголька. А мысли всё треплись между собой, запутывались, да так крепко, что змейка и не заметила, как оказалась рядышком со своим некогда другом, как стала осторожно раскрывать клубок из его тела. Проснётся или нет — сейчас уже не важно. Теперь её очередь позаботиться о ком-то. Под бурчание приятеля, Гамма кидает его на кровать. Пока кое-как, а затем поправляет его тело ровнее. Нужно обработать шею, проверить, нет ли слишком сильных повреждений: инстинкты требовали в первую очередь кусать туда.
   — Я не спала, — отрезает змея. Даже не смотрит на выражение его лица. Хватит бояться. Хватит. — Ты знаешь, что такое семья? Не то, к чему ты привык. Семья должна планироваться, строиться постепенно. Она создается очень медленно. А у нас была бы лишь пародия, — прерывается, отрывает зубами часть своего платья. И плевать, что в аптечке был бинт. Усталость так крепко налетела на девушку, что лень было даже шевелиться, не то, что идти туда. — Ты меня не любил, а дети обычно подобное чувствуют. Да и, боже! Ты хоть понимаешь, какая это ответственность? — незаметно тянется хвостом к кадке, хватает за одну ручку и осторожно подталкивает в сторону камина. — Нам нужно избавиться от этого, пока внутри яиц только желтки и белки. Избавиться и забыть. Понимаешь ведь? — голос её холоден, как если бы она говорила о выбрасывании какой-то протухшей еды или чего-то подобного. Но даже под призмой спокойствия Гаморра не решается слишком сильно толкнуть кадку. — Поможешь мне, пожалуйста?

Она бы солгала, если бы сказала, что данная ситуация никак на неё не влияла. До этого он всячески хотел её оставить, а теперь прогоняет. Манипуляция позволяла девушке прийти в себя, вспомнить, что она — змея. А змеи должны быть хитрыми.
   — Что же. Хорошо, — шаг в сторону, ещё один. Быть может, если бы она любила его — бежала бы сломя лапы, рыдала бы. Но сейчас ведь внутри пустота, верно? Заклинание слишком сильно для того, чтобы пробудить в неё хоть одно семечко женской любви. Вынуждает уйти, задуматься над тем, что происходит. А затем уйти. — Я рада, что ты поступил правильно. Действительно рада, — и нет ничего, что могло бы сломить её решимость, только тусклый свет камина и цвет ярости в глазах феникса. Он защищает то, что является частью его и становится против любого, кто бы пытался этому «важному» навредить. Гаморра в очередной раз делает пару шагов навстречу. Она точно знает, что её ударят, но всё же пытается ещё раз.
   В какой-то даже момент, ей верится, что всё это не взаправду, однако даже так девушка не перестаёт тянуться туда, на волю. Становится на носочки, длинными ступнями, поднимается чуть выше, даже помогая себе хвостом. А затем, не касаясь к кадке, пытаясь показать, что не несёт угрозы, вновь пытается. Тянет Уголька за ворот к себе, вниз. И плевать, если он оттолкнёт, да даже если ударит. Ей просто кажется, что так она сможет извиниться за своё поведение, просто кажется, что ему так будет легче. Ладонями она обхватывает его щёки, а тот будто и не собирается напасть. Заглядывает в глаза: не нежно, но, извиняясь, тянется к его губам. И в этот раз не кусает, не пытается брызжать ядом, не пытается поранить. А просто целует. В уголок губ. Помнит, что делала так ранее, и делает даже сейчас. Надеется, что хоть так сможет успокоить распушившегося феникса. Успокоить, или разозлить его ещё больше, ещё сильнее. И совсем не боится боли, которая может последовать. — Я, — говорит, задыхаясь, — Я могу помочь с гнездом. А потом уйду.

— Собираешься стоять здесь, и следить за тем, чтобы я не поранила драгоценное? Не волнуйся. Теперь не трону, — тихо и размеренно. Сейчас пойти нет вещей, которые бы смогли вынудить змейку быть чувственнее. Она успокоилась.
   Отходит в сторону дубового шкафа. Кажется, здесь были какие-то её вещи? Подумать только, всего пару часов назад она была готова уйти босая, однако теперь, когда у неё есть хоть немного больше времени… Гаморра размеренно надевает на лапы кожаные накладки, завязывает шнуровку, наконец, переодевается. И не стесняется она вовсе, делает это поочерёдно, прямо перед Угольком. Ведь делала же так раньше?
   Обвивает хвост полосками кожи, чтобы бинт не слетел слишком рано: под чешуёй до сих пор болит, и это неприятно.  — Не помнишь, куда я положила… — не заканчивает предложение, ибо феникс и без того прекрасно знает, какую вещь потеряла в своём рюкзаке Гамма, просто идёт к ней и берёт, по его указке. — Игнем. Скажи, что я умерла. Скажи сразу, когда появятся. Просто объясни, что иногда так бывает. — Закроешь за мной дверь?