Джейсона устраивала работа с Закари. Не смотря на заслуги перед Гильдией, Шандар давал себе отчет, что в обычной жизни он довольно бесполезен. Примерно на уровне собаки-компаньона. Вроде, взгляд умный, понимающий, какие-то простые вещи может делать самостоятельно, даже команды выполняет. А какашки после выгула все равно кому-то другому убирать приходится.
(c) Джейсон Шандар
Девчонки, чего, когда подрастают, за сахаром охотятся? Поэтому им на свидании конфеты дарят? И шоколадки? Чтобы тебя не слопали?
(c) Почуй-Ветер
Люди невероятны сами по себе, а вместе они собирались в единое целое, способное справиться почти с любой бедой..
(c) Эмиль
— Вот знавал я одну сестру милосердия , Авдотья звали, девчонка смазливая была, лет восемнадцать только только исполнилось, младше всего нашего брата почти, но ты только проверни чего, приобними или ещё чего, так она тебе потом так уколет, что хоть на стенку лезь, а присесть, неа , и стой весь день.
(c) Алексей Вольский
— Лист капудыни? — усмехнувшись и пожав плечами, тихо проговорил Вейкко. — Лично я считаю, что раз уж этот листик не способен привести к сокровищам или юной заколдованной принцессе, то это скорее лист бесперспективной капудыни. Лист беспердыни, черт возьми.
(c) Вейкко
Она никогда не делилась своим прошлым, мужчина даже за эти полгода вряд ли смог узнать хоть что-то стоящее, помимо возможности ящерицы находить неприятности на свою аппетитную задницу.
(c) Рене
— Да завалите вы хлебала, — Квадрагинтиллон говорил в приказном тоне, — на вас Герман смотрит!
(c) К. Д. Ротт
— Зануда? Гм.. Да, говорили и не раз. Мои соратники считают, что одной из моих магических способностей, является атака монотонными витиеватыми речами, пока противник не сходит с ума. Ахахахахахаха… — На сей раз, Эссен раскатисто хохочет, хлопая себя по колену ладонью.
(c) Герман Эссен
В вечернее время в Сказке всегда начинает твориться всякое необъяснимое и жуткое непотребство. То за поворотом тебя тварь какая-то поджидает, то в тенях деревьев оживает что-то странное и не очень материальное, то ещё какая странность произойдёт..
(c) Дарий
Решив, что «убийца» не достоин жизни, люди также постепенно начинали обращаться с ним хуже, чем с диким зверем. Насилие порождало ещё большее насилие, вот только преступникам очень часто отказывали даже в базовых нуждах, что уж говорить о компетентной медицинской помощи. Виктор давно решил для себя, что невзирая на их проступки, не спрашивая и не судя, он будет им её оказывать. Потому что несмотря ни на что, они всё ещё оставались разумными существами.
(c) Виктор
Она никогда не делилась своим прошлым, мужчина даже за эти полгода вряд ли смог узнать хоть что-то стоящее, помимо возможности ящерицы находить неприятности на свою аппетитную задницу.
(c) Рене
Нет, они любили лезть в жопу мира. Иначе зачем вообще жить? Вообще от мира со временем достаточно легко устать, особенно если не соваться в его жопы. Но было бы неплохо из этой жопы выбираться с деньгами, да еще и с хорошими деньгами, чтобы там например меч новый можно купить.
(c) Керах
Ему замечательно спалось в канаве, учитывая, что в тот момент он был куда ближе к свинье, нежели единорогу, а то, что храп кому-то мешал — дык зря что ли изобретали такую замечательную вещь как беруши? И вообще это был не храп, а звуки прекрасной живой природы. Скотина он, в конце концов, иль где?
(c) Молот
Ротт не был бы самим собой, если бы так просто и безэмоционально забывал о долге и деле, которое умел и мог делать. А лучше всего ему удавалось то, что многие под прикрытием милосердия и некоего высшего блага не воспринимают всерьез: калечить, рубить, сражаться, умерщвлять и иным способом губительно воздействовать на внешний мир.
(c) К. Д. Ротт
Звали этого маститого мясного голема Дарий и, если Ротту не изменяла память, массивный и практически неподъемный меч за спиной у этого человеческого выброса применялся тем весьма часто. А это значило, что пользоваться он им, как минимум, умеет. И, конечно же, Бешеному Псу хотелось проверить сей тезис на собственной шкуре, а заодно и испытать бывшего сопартийца по гильдии на предмет личностного роста, и степени прогресса боевых навыков.
(c) К. Д. Ротт
Конечно многие посчитают странным то, что двадцатилетняя девушка приглашает детей в гости. Что такого интересного можно было найти в общении с детьми? Но Агнес — это несколько иной случай.
(c) Агнес
Вместо вытекающей крови — клубничное варенье. А вместо меня — каскадер, который сейчас встанет, отряхнется и пойдет дальше по своим делам.
(c) Джун Нин
Есть в этом что-то странное, полагаться на чужое зрение. Хотя оно как бы уже твоё собственное, но все равно это иная перспектива, ведь твои глаза всегда закрыты. Все сложно. Зато никогда не заблудишься. Ведь если смотришь на мир с высоты птичьего полета, всегда знаешь, куда приведет тот или иной поворот.
(c) Стрикс
Dark Tale |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Dark Tale » Незавершённые эпизоды » [27.07 ЛЛ] Para bellum
PARA BELLUM |
27 июля года Лютых Лун; поздний вечер | Предместье | Жимолость, Тень |
ПРЕДИСЛОВИЕ |
Самые содержательные, толковые и ёмкие переговоры за всю историю Сказки, включающие в себя:
а) передел Предместья;
б) некоторое число вьетнамских флэшбеков;
в) одну личинку Билли Миллигана;
г) одного алконавта-суицидника;
д) разумеется, счастливый финал.
— Тень, отдавай Предместье.
— Нет.
— Пидора ответ.
|
Покочуем-ка возле рек, покочуем-ка возле гор - для табунщиков наших шалаш готов, для овчаров в глотку готова еда. |
Ночью, украдкой - тяни за повод коня, накрывай горячие ноздри ладонью дрожащей, чтоб не всхрапнул, не взвизгнул, не выдал; ночью, украдкой - не закрывай дверей, пусти по дому сквозняк, случайно смахни со стола связку ключей
чтоб проснулся дракон
чтоб сказал: кэрол, закрой окно, дует.
Не проснулся; пахнет дождем, сумки у седла легки, а у коня - ровная, скорая рысь и недобрый нрав.
Шрамы уж давно не болят.
Не проснулся. Не остановил.
Не убедили.
Бросили.
Шрамы уж давно не болят, а в темном ручье отражение рябью идет, и лицо то свое, то не свое. Челюсть болит, и дёсна болят, кровоточат; кости ноют по пребывающей луне - растут.
Когда спрашивают, напоить ли коня, расседлать ли - кивает она, и отражение кивает бескровным лицом в глубине капюшона.
Отвечают: да, Хозяйка.
Вздрагивает Рената - и усмехается задумчиво, собирая воду в ладонях.
Все пройдет, и это тоже пройдет.
Ступай медленно, дитя, голову неси высоко - на грязь под ногами не смотри, на ножи под ногами в траве сырой не смотри, а и легче будет голову снести палачу; ровно по шейке белой пройдет - ровно линию проведет, глазом не моргнешь
не сносить тебе головы
тяжела корона врастает в кости черепа яко ярмо в шею быка, но это - позже; а пока легок венец твой да тонким обручем вплетен в волосы, и смотрит на блеск его всяк тварь и думает: хозяйка.
Хозяйка.
Над чем - Хозяйка?
Хозяйка луж? В лужи смотришь - там, где луны косая ухмылка да невод звёзд должны быть, отражаются вершины домов и острия башен. Трав хозяйка, степи хозяйка? Нет их! Топчут степь коровы, а должны - нерослые, юркие кони и бурые волки.
Выть должны - чтоб эхо да раскатывалось.
Куда эху раскатываться, коли ударяется о стены домов, натыкается на острые углы кузен, толкается локтями в лабиринтах лачуг?
Некуда.
Ни над чем - Хозяйка.
Хозяйка Ничего.
Самозванка.
Нет. Нет!
Рената коня пришпоривает - храпит, поднимаясь в грузный, сотрясающий землю галоп. Не её землю. Монстры смотрят на неё из каждой тени, каждой лужи, каждого черного пятна. Смотрят с немою молитвой, смотрят недоверчиво, восторженно, опасливо, жалобно; смотрят глазами красными, заплаканными, ясными, внимательными, хищными:
- Выгнали... заперли.
- Убили!..
- Не отдали...
- Сожгли.
Ни над чем - Хозяйка.
Ни над землей, ни над душами; не защита, не опора, не мать.
- Баар, будь рядом, - короткий не то приказ, не то просьба: не разберешь в бесцветном голосе.
- Всегда, Хозяйка, - гортанно.
Кивает; и все кажется, что не Баар’Набасу то говорить, что чужое это место - рядом; что не пара глаз следить должна, а больше, много больше.
То кажется, то бают, Хозяйка. Жди, плети на косое веретено.
Пахнет железом. Из Предместья - со стороны людского племени - ветер часто приносит чужие запахи и звуки. Чужие этому месту. Этой земле и её наследникам - чужие.
- Баар, граница. Здесь, - натягивает Рената поводья, а монстр спускает её с коня осторожно, что стеклянную. Уж близится вечер, и розовеет небо; вокруг - степь, и ни души, ни заблудшего зверя, ни хибары, только раскинулась крона дерева над головами
Проглядывается степь
простреливается.
Всё честно. Они обещали говорить правду.
Видя на подступах к холму тени, поднимает Рената руки из-под плаща, показывая пустые ладони: нет ничего, мил-лый червив-вый, пусто, нечем тебя угостить; а на руках - рисунок вен.
Напрягается рядом бык, желваками играет, фыркает горячо; жестом Рената говорит - назад. Не время.
- Сядь, Нокс, - улыбнувшись кротко, не откидывает капюшона плаща, напротив: глубже прячется. Голос охрипший, шелестящий, шершавый не то от древности, не то от юности, горло ломающей. Опускается она на траву, жестом приглашая всех сделать то же самое, поджимает ноги под себя. - Сядь, дитя. Будем говорить.
А если б проснулся дракон...
А если проснется?..
Полно, пустое; шрамы уж не болят.
[nick]Яга[/nick][status]ай да косточки белы[/status][icon]http://sh.uploads.ru/VWwCM.png[/icon]
Отредактировано Жимолость (2019-07-26 02:37:37)
Подняв забрала, стройным шагом, с чистым сердцем — так хорошие люди идут на войну. Вот только Тень — один, и забрала при нём нет (ни поднятого, ни опущенного), и сердце давно пора отдать в химчистку — проржавело до самых митральных клапанов. Не вышло из него хорошего человека.
Стоит надеяться, что и войны из этого лета не выйдет.
Кто заметил пропажу Жимолости? До смешного простой счёт. Спрыгивая на землю, Тень трёт виски и машет извозчику — трогай, мол. Дальше я сам. Тот хмурится («Всего трёх миль не доехал, ну, горемычный!»), но послушно тянет поводья на себя и скрывается за редкими деревьями. Тень ждёт, пока силуэт окончательно не растает в тумане.
Замолкает дождь.
«Пропала Рената Фортескью, сотрудник отдела разведки. Нашедшему — большое человеческое спасибо». Как котёнка; за тем лишь исключением, что за Жимолостью не отправишь полный конвой с Роттом во главе, потому как это — действительно будет войной. Жестом. Первое перекушенное горло повлечёт за собой громкую, с жертвами, с мясом и кровью — грызню. Не «война», а бойня. Не «хороший человек», а Теодор Нокс.
Даже земля под сапогами — и так как-то по-мерзкому хлюпает, с насмешкой.
Из того, что было тремя неделями раньше, разговора не вышло: роли перемешались. Если Просперо обращается к Миранде, пока перед ним стоит Калибан, это — дерьмовые переговоры. Цирк. Толкотня и — как это там было? — дискоммуникация. Да только умные слова не спасают людей. Людей даже другим людям не всегда спасти удаётся.
Выступив из тумана, Тень проверяет карманы, ремни и обвязки — не затесалось ли где свалившейся из прошлого кобуры? Нет. Порядок.
Ягу он застрелил бы, не задумываясь. Промеж глаз, промеж плеч, контрольный — в затылок, сапогом — вдоль хребта, сквозь рёбра, на всякий случай, чтобы теперь уж точно не выбралась. Чтобы не осталось того, чему выбираться захочется. Ягу он застрелил бы, не задумываясь. Ренату Фортескью — не застрелит.
«Эгоист», — мягко окликает его под кожу въевшийся голос, и Тень трясёт головой. Умные слова не спасают людей. А умным людям лучше бы помолчать, когда их никто не просит.
Он всматривается в чужой силуэт заранее, будто если под правильным углом взглянуть — сразу ясно станет, сколько в ней волчьего лыка, а сколько — Жимолости. Три недели на то, чтобы расписать все реплики и подучить роль; сегодня — генеральная репетиция при свидетелях, а Тень до сих пор не помнит текста. Освищут, как же. Ни слова не знает, ни звука даже — только задачу. Всеми силами, всеми правдами и неправдами избежать войны.
Потому что — он признаётся в этом за десять шагов — боится.
За капюшоном не разглядеть лица. Тень поднимает вопросительный взгляд на её сопровождающего — рослого, рогатого, свирепого, но покорного; и если первое не смущает, то последнее — плохой, дерьмовый знак. Сколько ещё присягнуло ей на верность?
Тень садится. Шипит земля.
— В гильдии тебя ищут, — говорит спокойно, так, будто Рената и не сбегала вовсе — просто задержалась в какой-нибудь дешёвой забегаловке на второй завтрак. — Разведка — она ведь маленькая совсем. Крошечная. Любая пропажа мигом всплывает.
Не врёт: Оли лучше всех умеет терять людей, во всех смыслах, во всех трактовках. Впору медаль выдать; но медали — после войны. А Тени войны не хочется.
Не хочется. Поэтому — есть ещё кое-что.
— И Фитцрой, — добавляет уже тише, взглядом шарит по рыхлой траве. — Тоже ищет.
В луже шевелит ногами муравьиное тельце. Холодно.
— Поэтому я пришёл.
буду Я - я из более прочного теста
я достойна занять это место
я многое делаю лучше.
Ломается горный хребет - ломаются плечи Баара, грузно опирающегося на одно колено, на другое; земля под ним стонет, а тень так черна, что вбирает в себя краски.
И Тень черен - лицом.
Сколько дней потребовалось им, чтобы заметить пропажу, сколько часов? Сколько раз Фитцрой с несвойственным малодушием отмахнулся от роя тревожных мыслей (всего лишь загулялась. на чердаке. ушла по ягоды), прежде чем резюмировать: сбежала?
Сколько дней прошло, сколько времени утекло сквозь пальцы? Никто не хватился Жимолости - назойливых мух помнят лишь покамест они зудят у лица.
Ренате нравится думать, что в день, когда она уме... ушла, ничего не изменилось ни в Валдене, ни в гильдии, ни в небольшом доме на пересечении улиц - в доме, в котором болезненный, маниакальный порядок перемежается с брошенным на середине вязанием и недошитыми полотенцами в рубчик.
Ей нравится - и больно - думать, что в день, когда её там не стало, ничья рука к вингу не дернулась, зато меж бровей многих разгладилась застарелая глубокая морщина: наконец отпустила мигрень. Мысль эта - черная, горькая, тягучая, как смола, - пережевывается, прилипает к зубам, пока не становится терпкой и сладкой.
Никто не заметил, когда её не стало, - питает злость радостную, взбудораженную; вбирая в себя обиду, разрастается она до ненависти. терпкой и сладкой.
От ненависти легко и свободно. От ненависти кошка в груди не скребет, становится маленькой, кроткой; с когтями кошки приходится считаться, котёнка уже можно топить в ведре.
Шрамы уже не болят, но при виде Тени - чешутся.
Никто ведь не заметил, правда?..
Никто не заметил подмены.
Рената улыбается ему, как доброму другу, но ладони не тянет для рукопожатия. Из страха, что он окажется теплее, чем она думает. Живее. Из страха, что кто-то все-таки заметил.
Стены еще не так высоки, оковы не так крепки, не залатаны дыры в заборах; нет выкопан еще ров со змеями, еще можно протянуть руку и коснуться...
коснуться...
Они не приветствуют друг друга. Они продолжают давно - очень давно - начатую беседу, больше похожую на дуэль. Жребий брошен, и Теодор Нокс стреляет первым.
Ранен, - зажигается огонек игрового автомата “морской бой”.
На лице Ренаты не зажигается ничего; кошка в груди разрастается черным комком. Серый в яблоках конь качает горбоносой головой и роет копытом землю: валденский конь, узнал, учуял дом.
- Пропажа? - переспрашивает. Молчит недолго, будто раздумывая. На деле - грызёт свою смолу, вставшую комком в горле. - Если ты про коня, можешь забирать. Юстициар - хороший конь. Не отпускать же тебя пешим да с пустыми руками. Негостеприимно.
Улыбается - искренне, почти без издевки. Баару кивает на лошадей - дескать, иди, напои, накорми, сгинь. Склоняются рога в ответном не то кивке, не то поклоне лобастой головы.
Когда уходит монстр, сплетает пальцы в задумчивости. Если посидеть в тишине еще немного, то можно услышать, как осыпается листва, разморенная жарой.
- Знаешь, почему разведка такая маленькая? - вдруг продолжает; голос негромкий, без прежних скачков, льется, что теплое молоко. - Потому что разведчики умирают первыми. Разведчики - лакмусовая бумажка: вернулся белый - хорошо, красный - плохо, не вернулся - жаль.
Поодаль кони гогочут: видно, расседлал их монстр.
- Ищет Фитцрой, а пришел ты один, - кривая усмешка - что трещина на зеркальной глади. Ранен, но не убит. Добавляет мягко, точно ребенка отчитывая: - Ты разве лгать сюда пришел?.. Нел-льзя.
Шелестит трава, шелестит в кроне дерева птица, шелестит змея у корней. Рената качает головой.
Теодор Нокс сидел на стене, Теодор Нокс свалился во сне
не лезь на стенку, ногой не болтай; всяк теодор - свой шесток знай.
- Я пришла говорить с тобой о честном. А ты - лгать пришел?
Шелестит змея...
[nick]Яга[/nick][status]ай да косточки белы[/status][icon]http://sh.uploads.ru/VWwCM.png[/icon]
Отредактировано Жимолость (2019-07-27 17:21:19)
Муравей перебирает лапками, едва-едва поднимается над-уровнем-моря, вот-вот пойдёт ко дну. Тени смотреть некуда — Тень смотрит на муравья. Тянет руку, чтобы подцепить указательным пальцем и на сушу вытянуть, но слишком неловкий; не вытаскивает — погружает глубже. Муравей тонет. Может быть, захлёбывается. Тень поднимает взгляд.
Едва-едва только глаза не закатывает: это она насмехается, что ли? Конь. Дурость какая. Да чёрт бы с ним, с конём этим. Тень молчит, провожает глазами широкую, шрамами испещрённую спину и опускает плечи. Конь. Умирающие разведчики. Зачем всё должно быть так сложно. Он этих игр не знает, играть в них не умеет — путается в фигурах, мнётся над каждым ходом, а в конце — всякий раз обязательно переворачивает доску и хлопает дверью. Не играть пришёл, а работать над ошибками. Философия эта здесь ни к чему. Речь ведь не о том, кто там в гипотетической Страже первым подставляет гипотетическую грудь под гипотетический и, конечно, смертельный удар; это лирика. О войне речь. О куче тел — человечьих и чудовищных — которых погубит, обязательно погубит это война. Речь о Ренате Фортескью и о том, что с ней сталось.
Тень помнит свою задачу. Тень цепляется за усмешку в чужом голосе — злую, но надломленную, — как за муравьиную лапку и думает, что хорошо выучил свой урок. Он так думает.
— Я запретил другим приходить, — объясняет затем с прежней простотой. Упирается локтями в колени, ёрзает на влажной земле. Шумит над головой листва — вот уж с чем никакой войне не сладить. — Не превращать же разговор в дискуссию. Штука в том, что многие с моим мнением не согласятся. Чихали они на моё мнение. У всякого своя правда, Рената; но я здесь всё-таки не один. Не совсем.
Улыбка лезет наружу сама собой, и Тень чувствует, как блестят собственные глаза. Выходит даже как-то радостно, неприемлемо, снова не попадает в жанр. Он тянется ладонью к карману, задевает пальцами хрустящее, ломкое и хрупкое, но вынимает — не его. Полупустую пачку сигарет. Вытягивает одну, затягивается, задумывается. Вытягивает вторую. Как будто не на самой границе и не у самой черты, а где-то за зданием гильдии перед очередным дурацким совещанием, на котором ему — чес-стное слово! — присутствовать вообще без надобности.
— Держи, — говорит он. — Если хочешь.
И не сдерживается — опускает взгляд на долю секунды, проверить, помер ли злосчастный муравей. Не видно.
Блядство.
— Я тебе не вру, — продолжает, перемалывая подушечками пепел. Льнёт серое и тёплое к отпечаткам пальцев. — Если и водит кто-то из нас кого-то за нос, то только себя самого. Я не враг тебе, и зла не желаю, и крови не хочу. Мне... наоборот, в общем, надо.
Чтобы жизнь.
Чтобы усыпанный птичьим пухом и перьями чердак, чтобы горячий чай всегда в пять пополудни, чтобы до абсурда смело, но мелким почерком, чтобы смерть — это где-то там, в тридевятом царстве, далеко и про другое. Не про нас. Мечты столетнего дурака с горящими подслеповатыми глазами, верой в прогресс и пучком какой-нибудь дурацкой травы в нагрудном кармане. «Тео Нокс, вы нужны на тридцать седьмом этаже». С тридцать седьмого башенного — на самое муравьиное дно. Собственные плечи — в серый плащ, по горло, по подбородок. Марь и духота.
— Однажды была война, — говорит Тень. Позабытая сигарета роняет пепел в траву. — Больше не нужно. Никакой больше крови, никаких могил. Стража нужна, чтобы мир поддерживать — вот я и пытаюсь. Говорю с тобой на общем, обоим нам понятном языке.
Потому что любой, кто хоть раз больно ушибал коленку, этот язык понимает. Любой, кому давали подзатыльники, кого роняли на асфальт и драли подошвами, кого вскрывали наживо на операционном столе, кого терзали зубами дикие звери. Ясный, древний язык. И ещё один, полузабытый, из детства:
— Тебя ждут дома, Рената. Хотят, чтобы ты вернулась.
Ложится на плечо лист. Кленовый, налитый тяжестью от дождя.
— А чего хочешь ты?
Не чувствует ни сырой стужи, ползущей по земле после дождя, ни духоты, давящей на плечи; не видит тумана, что начинает стелиться у корней. Раньше бы пожаловалась на мокрую траву, закуталась бы плотнее в плащ, подобрала бы под себя ноги, шумно вздохнула... пустое: обсидиановая статуя посреди холма, непрозрачно-черное стекло. А в нём, как стрекоза в смоле, как ромашка в слюде, запаяна... запаяна...
Как неживая.
Лжет, как есть - лжет. Скучно... скучно, видела все эти фокусы, Тень, покажи новый! Как по нотам: негромкий голос и понимающие, добрые глаза хорошего мозгоправа; заверения в дружбе, “нам не плевать”. Что дальше? “Мир прекрасен”, “купим тебе щенка”?
Чушь. Гнилая, приторная чушь.
Его запреты Фитцрой ел на завтрак;
за исключением случаев, когда они... логичны?
В груди из черного стекла разливается жар: должен был прийти. обязан. трус. предатель.
если бы дракон проснулся...
- Кто? - вдруг каркает, и плащ обрастает углами, и простой вопрос упирается Ноксу в глотку невидимым копьем. Рената подается вперед и, кажется, даже скалится; нутро переворачивается и сжимается в ледяной комок. Только бы не... - Кто с тобой?
Где-то в темечке бьется мысль, что Тень, как всегда, о чем-то метафоричном; ответит - со мной бог. правда. сила.
И если бы была с ним вся королевская конница, вся королевская рать - не испугалась бы. Что мертвой ножи, что мертвой огонь? Полегли бы все, а за ними - еще десять раз столько же. Но не видно ни рати, ни конницы, и Рената вглядывается в степь позади Нокса до рези в глазах, больше всего боясь увидеть...
Ничего. Только небо и бескрайнее море травы.
Она всё еще права. Он все еще предатель. Она все еще чужая для них: для гильдии, для Валдена, для этого мира и любых прочих. Пришлая.
Оседает обратно и кашляет - смятенно. В протянутую сухую ладонь падает сигарета: тоже белая и сухая. Рената крутит её в пальцах осторожно. Хрупкая сигарета, хрупкий момент, хрупкая трубка хрупкого мира.
Огнем, конечно, не угощают, и есть в этом что-то предательски знакомое.
- Похвально, - кивает. Из голоса вновь исчезает всякий оттенок. - Похвально, что не желаешь. Что не враг. Учишься.
Вздыхает, а по пальцам пробегает едва уловимая дрожь. Никак не дается ему этот урок, хоть убей. А вокруг - негромкий птичий щебет в ветвях. Пастораль.
(пеплом не сорите, уважаемый.)
А еще - здесь её ждут.
Ждали.
И смотрят на неё не с прищуром, не исподлобья, а снизу вверх. И слову её - внемлют, и хлеб с ней делят не из жалости, не из совести, а с благоговением.
- Я не хочу крови, - не врёт. Любой крови точно не хочет. - И войны мне не нужно.
И имя её на языке тварей непереводимо, непроизносимо, гортанно и клокочет где-то в горле; а на всеобщем - Я-га.
- Это не дом, - мягко, но непреклонно. - Я уже дома, мой дом - здесь. Я его Хозяйка, а ты - мой гость.
Смеется смехом Жимолости - звонко, заливисто. От улыбки, кажется, вот-вот треснет иссохшая кожа.
- Я Хозяйка, - повторяет, - А вы все - гости. Хочу, чтобы так было и впредь. Засиделись вы, мил-лые, пора и честь знать, - кивает. - Вы - гости, вы - чужие. Валден не дом нам, а Предместье - не ваши земли.
Прикрывает глаза.
- Но и Валден горит хорошо. А и сам подумай, - сжимает сигарету, - Разве ты без греха? Пришел бы ко мне разговаривать, если бы за свою шкуру не боялся? Если б имел дело с просто Ренатой?
Смеется. Валден-то горит, а сигарета - нет.
[nick]Яга[/nick][status]ай да косточки белы[/status][icon]http://sh.uploads.ru/VWwCM.png[/icon]
Отредактировано Жимолость (2019-07-28 18:49:31)
Она говорит, а он — курит. Молча. Только раз хмурит брови, отмахивается как будто невзначай. Рано ещё, мол. Для того, кто со мной, — рано.
Глаза у неё бегают. Тени и видеть не нужно, чтобы знать наверняка: всё в голосе, в тоне. Стылое и тихое болото нет-нет да пойдёт волной — значит не зря пришёл. Значит есть ещё шанс, значит не упала злосчастная монета. Вертится на краю стола, царапает ребром деревянный рисунок. Пускай себе.
— Пускай, — говорит Тень. — Пускай так. Ты — Хозяйка, верно. Так они тебя называют, такая у них с тобой правда, одна на всех. Кличка честнее имени.
Честнее ли?
Шумный выдох. Ворочается под ладонью мягкая поросль.
Будь Тиамат до сих пор жива, не состоялось бы никакого разговора. С врагами не разговаривают — врагам впиваются в глотку, в темя, в самое глубокое и искреннее, вынимают наружу и связывают длинным, раздвоенным языком. Рената Фортескью — это не препятствие, а побочный продукт. Не человек. Не проблема.
Будь Тиамат до сих пор жива, Тень был бы счастлив прикончить её снова. Даже у плюшевых иногда чешутся кулаки.
Не теперь, впрочем. В том, что случилось девятнадцать лет назад, ненависти не было: кое-кто просто исправно играл свою роль. Не было ненависти тогда — нет и сейчас. Если и злиться на Ягу, если и ненавидеть, то только за одну ошибку. Ошибка эта перед ним — как на ладони.
Не стоило тебе, дрянь, забираться в чужую голову. Уж точно не в ту, которой посчастливилось выйти за первоотрядного врача и оказаться знакомой главе Гильдии Стражей. Глава Гильдии Стражей нынче — тот ещё эгоист. Пожалуйста, не трогайте его людей своими погаными руками.
Откусит.
По самый.
Локоть.
Но паразитизм — тоже форма симбиоза, и Тень мирится с этим. Пока что — мирится.
— Мне своей шкуры не жалко, — пожимает он плечами, почти пропустив вопрос мимо ушей. — Моё время ещё не пришло. Не пришло, впрочем, и их время тоже. Обычных, живых, не имеющих к нашей истории никакого отношения. В Предместье остались люди: лавочники, рабочие, представители гильдий и орденов. Если они на твоей земле гости, в твоих силах и правах дать им уйти. Так?
Так. Тень готов принести миру любые жертвы, но лишь те, что не измеряются в чужих жизнях. Хватит уже, достаточно. Наизмерялся. Никаких линеек, весов и надгробных плит не хватит.
Он обводит взглядом силуэт напротив, а силуэт — ускользает, вгрызается слабыми очертаниями в деревянную кору, вот-вот врастёт окончательно. Так и застынет, у самой черты между Предместьем и чужими землями. В пограничном состоянии.
Вопрос растворяется в воздухе тусклой дымкой.
— Я бы пришёл разговаривать при любом раскладе, — отзывается тогда Тень. — Я вообще люблю поболтать обо всяком таком. Животрепещущем.
Усмешка выходит... Да нет, не выходит никакой усмешки. Всё больше кашель, хриплый и затравленный, «Это не моя жизнь, не моя, отпустите меня в свою собственную». Не отпустят. Вырос из пробирок, расчётов на шершавой бумаге и сорока двух этажей — теперь только револьвер и груз каких-нибудь выдуманных проблем за плечами. Впрочем, и револьвера нет — не стреляет больше.
Оно и к лучшему.
Вместо него теплеет в ладони старенькая Zippo.
— Пусть они зовут тебя Хозяйкой, но я буду звать — Ренатой Фортескью.
Он наклоняется вперёд, щёлкает зажигалкой близ табачного наконечника и успевает поймать взглядом чужой — в быстрой, но спасительной искре.
— Потому что о честном пришёл говорить.
Дурак.
Что пришел, языком чесать? И не боится ведь, что убьют, что вздернут на соседней сосне; ни клыков, ни рогов, ни заговоров не боится. Сколь не ищи в лице его предательской дрожи губ, нервного изгиба брови - нет; нет в лице его ни страха, ни благоговения, ни ненависти.
Почему? Ответ как на ладони, тянуться долго не надо: он не к врагу пришел. Он в это искренне верит.
Войны не хочет.
И отпускать - не хочет. Мешает, висит тяжким якорем со своим проржавевшим тебя ждут дома, Рената. Эдак порежешься случайно о рыхлую, плесневелую сталь - вмиг заразу подхватишь; глазом моргнуть не успеешь, очутишься дома, в Вал...
Нет. Нет!
Что за дело ему, болезному, ну? Рената скрипит зубами. Отпуссссти. Оссступилась, упала девка в болото, утопла, утянуло с чавканьем в топь, утопла, утопла, утопла! Нет её, и не найдешь ни посоха, ни пряди волос! Не ищи, болезный, не свищи - искомого не найдешь, а своё потеряешь.
Не ищи...
Не найдешь; и она своего угла не нашла, а тебе уж куда тягаться, неприкаянному. Нащупаешь в том болоте бледное, скользкое тело - а и на что оно тебе?
Всё равно мертва. [Слова Теодора отдаются жгучими ударами крови в висках] Изыди. Сгинь!
- Откуда знать тебе, чье время пришло, а чье нет? - без упрека. Просто вопрос, мысли вслух. - Или ты теперь со Смертью на короткой ноге? Если так, то мне впору склонить пред тобой голову, - усмехается, - Если нет, то не бреши зря и имя Её не поминай всуе. Там и так работы вдосталь.
Качает головой, взглядом провожая ладонь Нокса. Шарит по карманам. А у неё и карманов нет - так, складки пыльного плаща да непроглядная чернота под ним. И ничего у неё нет. И никого. Только жесткая, усыпанная репьями шерсть под ладонями.
И это - говорит - неправда.
И этого - говорит - у тебя нет.
И люди - говорит - в этом совсем-совсем не виноваты; ни в чем не виноваты [виновата во всем ты сама - слышит]. Отпусти их, безвинных. Отпусти их, убогих. Вот парадокс: в лице Тени страха нет, а в словах этого страха столько, что дышать нечем - смердит.
- Не так. Не бреши зря и их жизней не жалей, - буднично, будто говорят они о погоде или о списке покупок. - Верно сказал: у тебя - своя правда, у меня - своя... И моя правда в том, что они равно виновны, как и те, кто с мечом. Кто убивал.
В голосе скользит холодная и голодная сталь. Она ведь действительно изголодалась... почти двадцать лет... а Тень кормит её сказками про гостей - что кость кидает.
- Виновных надо наказывать, а не отпускать. Ты новый Глава, - насмешливо, - Тебе ли не знать этих простых законов? Выковавший меч равно виновен, как и тот, кто мечом этим разил; кормивший врага есть враг, а врагов не щадят. Тебе ли не знать, тебе ли!.. - сталь хлещет Тень по глазам, по рукам, по лицу - остервенело. Пожалуйста, не пытайтесь лезть своими погаными руками в миску твари.
Никто.
Не уйдет.
Живым.
Еще не поздно. Стоишь у кромки болота, еще не перешла черту, за которой не будет ни прощения, ни пощады; только на словах перешла.
УТОПЛА
УТОПЛА
И ИМЯ МНЕ __
- Зови. Мне-то что, Теодор Нокс, - передразнивает, и в этом крохотном жесте угадываются черты той, от которой одно имя и осталось. - Ты только все усложняешь. Люди, рабочие... - щурится. - Что, если я скажу тебе, что есть способ спасти всех? Быть хорошим для всех, как ты любишь? Чтоб никто не ушел обиженным? - протягивает ладонь с зажатой между пальцами сигаретой, и алеет сигарета, подожженная. - Воспользуешься таким шансом, Теодор?
Слышно, как вздыхает, затягиваясь; вспыхнувший уголёк на мгновение озаряет скрытое в капюшоне лицо.
И ВИДИТ ОН
И ИМЯ МНЕ __
[nick]Яга[/nick][status]ай да косточки белы[/status][icon]http://sh.uploads.ru/VWwCM.png[/icon]
Отредактировано Жимолость (2019-08-01 22:15:18)
На короткой ли ноге он со Смертью? Смешно. Повелителям её Матерью пристало звать, но Тень-то знает: не мать — мачеха. Правой рукой ласкает и в семью за собой ведёт, левой — гонит прочь, из родного зачертожья — обратно к живым. Понюхайте, мол, пороху, болезные. Поживите ещё немножко, а там уж и домой можно. На покой.
Тень смотрит вокруг: на жухлую траву, на взрастающие из-под земли корни, на собственные ладони, шершавые, исцарапанные. Смотрит и никак в толк не возьмёт, в чём провинились те, что теперь предместным воздухом дышат. Почему? Потому что они — дети воинов, поработителей и захватчиков? Но в том, что ты на свет появился, нет и не может быть твоей вины.
Ещё? Можно придумать ещё. Не задумались, не засомневались, не задали нужных вопросов в нужное время. «А ваша ли это земля?». Помогали злодеям, потому что к их плеяде принадлежали, и цветом крови походили на них. Мало ли причин, чтобы кому-нибудь что-нибудь в вину вменить. Тени то хорошо известно. Тень опускает взгляд и качает головой: нет. Неправильно.
Ему ли, в вине, как в болоте, повязшему, того не знать.
Протянутая рука — «спасти всех» — маячит над этим болотом кривой насмешкой. Тень наблюдает за пляской огонька под тёмным капюшоном. Глаза ему заливает серой дымкой, пустой и прозрачной. Что говорила тебе она? «Не слушай ведьминых слов, мальчик». Улыбка. Поворот головы. Пронзительный взгляд из-под широкополой шляпы. «Ведьма знает, как обращать в свою веру».
Тень отбрасывает воспоминания хмурым пожатием плеч и стискивает челюсти. А ну как и вправду знает? Если они здесь честно, равный к равному, лицом к лицу; зачем ей лишнюю ложь плести? Всё на страшном суде вскроется. На кровавом, степном, выжженном сталью, ядом наконечников и скрипучим огнём.
Незачем ей лгать.
— Расскажи, — говорит тогда Тень.
Хватает протянутую руку слепо, не оборачиваясь, и в глаза смотрит, не в силах скрыть бьющуюся птицей надежду. Кто там теперь за театральной портьерой мерещится? Не она, конечно. Не та, не Рената. Другая.
Другой верить — ходить по канатной дороге, сужающейся к концу. По лезвию, но не бритвы, а холодного, изогнутого кинжала. Оступишься, вздумаешь зацепиться ладонями за край — изранишь в кровь последние пальцы. А пальцы ещё пригодятся.
Кому-то ведь нужно жать на спусковой крючок.
Выдыхает:
— Расскажешь — тогда и отвечу на твой вопрос.
Хрипло, натянуто, заглотившей наживку щукой; и ком в горле — ни дать ни взять острый крючок.
Не виноваты люди, не должны умирать за то, чего не совершали. Отделаться малой кровью не выйдет, не теперь, когда та — другая — о своих намерениях прямо заявила. Но если кинуть голодному псу кусок отравы под видом окорока, не вцепится ли он в него обеими челюстями?
Тень стихает.
Время тянется ядовитой змеёй.
У него взгляд загнанного в угол псарни волка: не уйти, не спрятаться, глаз не отвести - в горло вцепятся. Так и замер с вытянутой на весу лапой с зубчатыми когтями и разбитыми подушечками пальцев
а она - Рената - подхватывает эту лапу и сжимает-поглаживает - дескать, успокойся, мил-лый. Всё будет. Хватит шерсть на загривке дыбить.
Умирать совсем не больно, стрелять будут в голову, в крутой волчий лоб - чтоб наверняка.
- Рассказать... - эхом повторяет, взвешивает слово, пробует его на вкус, катает на языке. Знает, что попала. Не могла не попасть. Он же как раскрытая книга, этот малый: говорит о простых людях и просит Ренату вернуться домой…
Он еще поймет. Когда два зайца разбегутся на две лесные тропы - поймет. Когда зубами щелкнет, не поймав ни одного.
Останется с запахом зайчатины и своим кромешным чувством вины, которое не дает ему ни зайца выбрать, ни на месте остаться.
Хозяйка затягивается и стряхивает пепел у колен.
У Нокса тёплые шершавые руки и волчий взгляд.
- Присяга, - просто кивает, ведет плечом. Буднично. - Ты - Глава Стражей, под твоим началом много бравых людей. Присягни на верность Хозяйке, преклони колено, поклянись, что ни один человек не пересечет границ Предместья и будет жить с монстрами по законам - и ни один волос не упадет с головы человеческой. И твоей. Если будешь соблюдать договор, конечно.
Ногти оставляют на тыльной стороне ладони следы-полумесяцы.
- Всё очень просто, Теодор Нокс, - в голосе сквозит подобие сочувствия. - Очень просто. Либо ты склонишь голову, либо голову склонят другие. И по-другому. Решай или уходи, - отчетливо, с нажимом - будто скрипит по бумаге перо.
Когда-нибудь он поймет. Поймет, что и у неё не было выбора. Что и она - волк в псарне.
А кто псы?..
Молчит. А ведь он пришел сюда, болезный. Говорить пришел. И вертится на языке вопрос, вертится-жжется, задавать плохо, а не задать - еще хуже:
- Почему ты меня не боишься? - усмешка маскирует любопытство, однако глаза на исхудавшем лице блестят заинтересованно, маслянисто. - Я могу не отпустить тебя. Я могу тебя повесить. Сжечь. Скормить собакам. Убить сотней разных способов. А ты все равно здесь... Ты или идиот, или храбрец.
Щелчком отбрасывает окурок и сжимает ладонь Тени двумя руками, покачивает - очень живой жест, очень человечный.
- Мой супруг тоже был храбрецом.
[nick]Яга[/nick][status]ай да косточки белы[/status][icon]http://sh.uploads.ru/VWwCM.png[/icon]
Отредактировано Жимолость (2019-08-06 21:03:24)
Злобы в нём нет, хотя стоило бы, стоило бы разозлиться. Хотя бы даже по старой памяти: речистая мразь с её псом загубили достаточно жизней, чтобы это предложение — присяга; будто ребристой чешуёй по ладони катится — стало оскорблением гордости Теодора Нокса. Его гордости, гордости первого отряда, гордости всей Стражи и тех, чьи кости до сих пор питают предместную землю. Но злобы нет. Только приглушённое, тихое, трусливое желание согласиться.
Присяга решит много проблем. Не все, но много; достаточно, чтобы с остальными можно было разобраться по мере их поступления.
Если не кровь, то подлость, изувеченные воспоминания и надругательство над памятью тех, кто всё равно не скажет слов благодарности. Не из могил же им восставать, болезным. Не во снах же к Тени приходить. Не придут — побрезгуют.
Он тянет секунды обездвиженным взглядом и не отнимает руки́.
Вопрос выходит спасительным. Тень пожимает плечами и выводит ртом кривоватую усмешку, но вслух — не усмехается. Молчит.
— Повесь. Сожги. Не в первый раз, не в последний.
Умирать больно. Кто-то полагает: к этому можно привыкнуть. Кому-то — из повелителей, спиритов — даже удаётся; но у Тени не выходит. Умирать больно, тяжело и долго; и каждый чёртов раз ему думается, что уж теперь — точно последний. Что сегодня он не выдержит. После такого, мол, никаким атомам обратно в сгорбленную человеческую фигуру не собраться. Но собираются ведь.
Только земля неизменно обрастает пеплом.
Умирать больно, но смерти — и даже Смерти — Тень не боится.
Не своей.
— Это не храбрость, — поясняет он милостиво. — Можно сказать, привычка. Или повинность. По-разному можно сказать. Потому ведь и пришёл. Не потому, что переговорщик хороший или знаю, как сказать, чтобы складно и убедительно вышло. А потому, что мне — в отличие Фитцроя, в отличие от тебя — нечего терять.
Смешно: бесконечная, непрерывная жизнь повелителя ужаса не стоит и выеденного яйца.
Тень опускает голову снова, едва не роняет ближе к плечу — только в самый последний момент удерживает шаткое равновесие. Равновесие. Верно. От внешнего до внутреннего — одно согласие, одно беспечное «клянусь».
Он перебирает чужие слова, как клубок тонких нитей, и цепляется за последние, хмурится, медлит. Жимолость могла сказать: «есть». «Мой супруг — храбрец». Но Жимолость говорит: «был»; и в этом глухом, камнем под воду уходящем слове ему чудится приговор.
Секунда. Шелестит листва. Решение даётся Тени на удивление просто.
— Спасибо, — выдыхает он тогда, отнимая руку, — но я, наверное, откажусь. Ты предлагаешь мне и моим людям тихую, спокойную и безболезненную смерть.
Костяшки трещат по швам. Он пожалеет. Знает о том, что пожалеет, но —
— Слишком ценный выходит подарок.
Подарок — слишком ценный, улыбка — почти дружелюбная. Тень сминает её губами и распрямляет спину усилием воли. Вот и всё. Пожалуйста. Не сегодня-завтра посыплются дождём обвинения; неделей, двумя, тремя позже — последствия. Кровь. Мёртвые, рыбьи глаза, много глаз, и все — смотрят. Но прежде нужно вывезти из Предместья людей, нужно оповестить верхушку, созвать совет гильдий, нужно, нужно, нужно...
— Но я тоже, знаешь, не с пустыми руками пришёл, — добавляет резко, поспешно, обрывая самого себя. — Есть кое-что, что я должен передать Ренате Фортескью. Напоследок.
И смотрит прямо, будто и не было никакого разговора. Никаких решений.
Будто минутой раньше не утоп по его вине чёртов муравей.
Она похожа на расколотое молнией дерево в чистом поле: расщепленная, глядит одна половина на юг, другая - на север; прожилки огня и смолы...
Одна половина скорбно поджимает губы, когда слышит отказ Нокса, когда рука его выскальзывает из сложенных лодочкой ладоней. Ускользает - между пальцев остается тепло.
Его рука пока теплая.
Одна половина скорбно поджимает губы: глупец. Очень жаль. Я не хотела. Я не просила. Просила, но не того. Я не виновата. Не виновата. Ни в чем не виновата. Ни в том, что было, ни в том, что будет. Я пыталась.
Я руку протянула, отпустить её - твоя воля; твоя вина, твой крест.
А перед глазами - сожженная огнем и ветром степь, и сотни, тысячи таких хладных рук, сложенных в молитве богам, которым нет дела. И запах паленого волоса и горелого жира, и отблески рассвета на копие - вернее него нет на свете.
А рассвет ведь обязательно будет, Тень. Что бы ни случилось. Ты только верь, - печально шелестит одна половина, слыша отказ Нокса.
Вторая радуется ему, отказу, что невиданному подарку. Сам себе вырыл яму, бол-лезный, сам себе могильный камень приволок; сам себе судья, сам себе палач.
Будь по-твоему; видят боги, был выбор, и тебе нести его последствия на своих вострых плечах, Глава-без-шляпы.
Чиста моя совесть. А твоя, мил-лый?..
- Это ты так думаешь, - качает головой. - Все говорят - “нечего терять”, а потом волосы рвут у кострища, и богам обещают немыслимое взамен на... - задумчиво жует обветренные, покрытые глубокими трещинами губы. - …взамен на что? Тебе виднее, Глава. Подумай, подготовь богам дань, время есть. Я знаю, как будет. Я долго жила... То был бы прекрасный союз. Славный мир.
Сидит - ни дать ни взять каменное изваяние, маленький жертвенник.
р а с щ е п л е н н ы й ударом молнии; карой небесной ли?
Во всем она виновата сама.
Опадают плечи, и поднимается взгляд на Тень - глаза мутные, воспаленные и измученные. Я пыталась, но ты всё сломал.
Ты.
Пожалуйста, согласись, возьми на себя эту ношу.
- Передавай, - соглашается, неровно вздыхая. - Это будет справедливо. Передавай - и уходи.
я б у д у с ч и т а т ь д о с т а с о л н ц
[nick]Рената[/nick][status]clavus clavo[/status][icon]http://s5.uploads.ru/T0ZnM.jpg[/icon]
Отредактировано Жимолость (2019-08-14 16:35:08)
Вы здесь » Dark Tale » Незавершённые эпизоды » [27.07 ЛЛ] Para bellum
