Стражник ногой отталкивает пса, вставшего на пути, и ворчит, что в последнее время много таких понабежало в эту краюшку Валдена; Тамрико ловит руками собачью морду, до момента, как её одергивает грубая мужская рука, успевает пощупать лохматые щёки.
— Не трожь, – булькает мужчина, – дворняга: укусит и сдохнешь, – старается говорить на полном серьёзе, словно ему не плевать, что будет с очередным новичком в Сказке; многих ли он встречал или слышал после? Верно-верно. Хоть ребёнок, хоть баба, хоть кто. Нет здесь хороших концов.
— Но дядя Волтер, – страж ищёт глазами лечебницу и ускоряет шаг, – у дворняжек не бывает имён! – скачет у бедра ребёнок, проводив взглядом собаку.
Тамара виснет на закованной в железо руке Волтера, пролетая пару ступеней, а боец ворчит. Тамара громко смеётся и кричит, а Волтеру некомфортен становится доспех. Тамара плачет. Волтер рычит: «да заткнись ты уже» под осуждающие взгляды горожан. Тома стихает и шмыгает носом, не сжимая пальцы на перчатке стража. Выскользнуть не сложно. Волтер морщит лицо и рефлекторно хлопает свободной рукой по грудной пластине: «блядские старые травмы».
Растут стены больницы, как растёт внутренняя тревога; как из дивной сказки выдёргивает плач — матери? Нет, отца: а что страшнее может быть в мире, когда плачет тот, кто никогда не плакал? — и Небесный Город рассыпается потускневшими блестками у ног, как закончившийся праздник.
Хорошего помаленьку.
Фантазии это для маленьких.
А не много ли ты хочешь.
Ты взрослая и должна уже не бояться игл.
Ты должна понимать.
Терпи.
Хватит плакать.
Не капризничай.
Ты врёшь.
Они знают, как тебе лучше.
Ты ещё маленькая, чтобы что-то решать!
Тома гордо задирает нос перед женщиной в платье пастельных тонах: ткань выглядит такой мягкой и домашней, что взгляд теплеет. Но! Грудь колесом, спина прямая, плечи остры и распремлены — теперь не обдуришь, потому что ребёнок не боится тебя, доктор, как не боялся стража и как не будет боятся Пути в этой сказке — в маленьком кармашке бежевой вязаной кофточки кулачок сжимает совсем немного потускневших блесток, оставшихся с прошлого рождества.
— Я спешу в небесный город, – отчеканил детский голос. Пауза.
— А…
— Ой, – плечи чуть согнулись.
— Я Тамрико, госпожа Софья, – она протягивает руку для рукопожатия. На равных. В ней гордость отца.
— Меня просто там очень ждут, – глаза бегают по холлу больницы, пытаясь понять, куда её поведут, – очень, – и детские глаза встречают взрослые, уставшие, невыспавшиеся, грустные, она такие видела у медсестёр.
| — Если каждому так сопереживать – чокнуться можно, – звучит женский голос из курилки, – они все тут смертники, Марго, все эти дети, – шумная затяжка, – проще ничего к ним не испытывать и относиться как к телам. Марго. Тут нельзя быть человеком.
|
Страж отходит, без прощаний и кивков: исчезает в дверях и теряется в улицах, в душах отмахиваясь от своего воображения. Скорее всего девчонка услышала, как нему обращались на улице. И Софью Раневскую услышала тоже из каких-нибудь разговоров. «Никаких чтений мыслей, тупая башка!»
Тома делает глубокий вдох, взяв руку доктора.
— На стоянке звёзд, – говорит, – она чуть севернее Большой Медведицы, – следит за лицом, надеясь найти там понимающий, а не снисходительный взгляд, – там ждёт мой пёс. Мы пошли вместе, но он, знаете, быстрее меня, – для наглядности Тамрико задрала края юбки и показала свои тонкие ноги, не знавшие ни продолжительного бега, ни долгих прогулок на природе, ни педалей велосипеда. – Да и у людей своя дорога, – она поджимает губы, – как раз через небесный город.