Джейсона устраивала работа с Закари. Не смотря на заслуги перед Гильдией, Шандар давал себе отчет, что в обычной жизни он довольно бесполезен. Примерно на уровне собаки-компаньона. Вроде, взгляд умный, понимающий, какие-то простые вещи может делать самостоятельно, даже команды выполняет. А какашки после выгула все равно кому-то другому убирать приходится.
(c) Джейсон Шандар
Девчонки, чего, когда подрастают, за сахаром охотятся? Поэтому им на свидании конфеты дарят? И шоколадки? Чтобы тебя не слопали?
(c) Почуй-Ветер
Люди невероятны сами по себе, а вместе они собирались в единое целое, способное справиться почти с любой бедой..
(c) Эмиль
— Вот знавал я одну сестру милосердия , Авдотья звали, девчонка смазливая была, лет восемнадцать только только исполнилось, младше всего нашего брата почти, но ты только проверни чего, приобними или ещё чего, так она тебе потом так уколет, что хоть на стенку лезь, а присесть, неа , и стой весь день.
(c) Алексей Вольский
— Лист капудыни? — усмехнувшись и пожав плечами, тихо проговорил Вейкко. — Лично я считаю, что раз уж этот листик не способен привести к сокровищам или юной заколдованной принцессе, то это скорее лист бесперспективной капудыни. Лист беспердыни, черт возьми.
(c) Вейкко
Она никогда не делилась своим прошлым, мужчина даже за эти полгода вряд ли смог узнать хоть что-то стоящее, помимо возможности ящерицы находить неприятности на свою аппетитную задницу.
(c) Рене
— Да завалите вы хлебала, — Квадрагинтиллон говорил в приказном тоне, — на вас Герман смотрит!
(c) К. Д. Ротт
— Зануда? Гм.. Да, говорили и не раз. Мои соратники считают, что одной из моих магических способностей, является атака монотонными витиеватыми речами, пока противник не сходит с ума. Ахахахахахаха… — На сей раз, Эссен раскатисто хохочет, хлопая себя по колену ладонью.
(c) Герман Эссен
В вечернее время в Сказке всегда начинает твориться всякое необъяснимое и жуткое непотребство. То за поворотом тебя тварь какая-то поджидает, то в тенях деревьев оживает что-то странное и не очень материальное, то ещё какая странность произойдёт..
(c) Дарий
Решив, что «убийца» не достоин жизни, люди также постепенно начинали обращаться с ним хуже, чем с диким зверем. Насилие порождало ещё большее насилие, вот только преступникам очень часто отказывали даже в базовых нуждах, что уж говорить о компетентной медицинской помощи. Виктор давно решил для себя, что невзирая на их проступки, не спрашивая и не судя, он будет им её оказывать. Потому что несмотря ни на что, они всё ещё оставались разумными существами.
(c) Виктор
Она никогда не делилась своим прошлым, мужчина даже за эти полгода вряд ли смог узнать хоть что-то стоящее, помимо возможности ящерицы находить неприятности на свою аппетитную задницу.
(c) Рене
Нет, они любили лезть в жопу мира. Иначе зачем вообще жить? Вообще от мира со временем достаточно легко устать, особенно если не соваться в его жопы. Но было бы неплохо из этой жопы выбираться с деньгами, да еще и с хорошими деньгами, чтобы там например меч новый можно купить.
(c) Керах
Ему замечательно спалось в канаве, учитывая, что в тот момент он был куда ближе к свинье, нежели единорогу, а то, что храп кому-то мешал — дык зря что ли изобретали такую замечательную вещь как беруши? И вообще это был не храп, а звуки прекрасной живой природы. Скотина он, в конце концов, иль где?
(c) Молот
Ротт не был бы самим собой, если бы так просто и безэмоционально забывал о долге и деле, которое умел и мог делать. А лучше всего ему удавалось то, что многие под прикрытием милосердия и некоего высшего блага не воспринимают всерьез: калечить, рубить, сражаться, умерщвлять и иным способом губительно воздействовать на внешний мир.
(c) К. Д. Ротт
Звали этого маститого мясного голема Дарий и, если Ротту не изменяла память, массивный и практически неподъемный меч за спиной у этого человеческого выброса применялся тем весьма часто. А это значило, что пользоваться он им, как минимум, умеет. И, конечно же, Бешеному Псу хотелось проверить сей тезис на собственной шкуре, а заодно и испытать бывшего сопартийца по гильдии на предмет личностного роста, и степени прогресса боевых навыков.
(c) К. Д. Ротт
Конечно многие посчитают странным то, что двадцатилетняя девушка приглашает детей в гости. Что такого интересного можно было найти в общении с детьми? Но Агнес — это несколько иной случай.
(c) Агнес
Вместо вытекающей крови — клубничное варенье. А вместо меня — каскадер, который сейчас встанет, отряхнется и пойдет дальше по своим делам.
(c) Джун Нин
Есть в этом что-то странное, полагаться на чужое зрение. Хотя оно как бы уже твоё собственное, но все равно это иная перспектива, ведь твои глаза всегда закрыты. Все сложно. Зато никогда не заблудишься. Ведь если смотришь на мир с высоты птичьего полета, всегда знаешь, куда приведет тот или иной поворот.
(c) Стрикс
Dark Tale |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Dark Tale » Архив эпизодов » [04.07 ЛЛ] Поддавки
ПОДДАВКИ |
4 июля года Лютых Лун; после заката | Латт Свадже | Тень, Жимолость |
ПРЕДИСЛОВИЕ |
Поучительная история о том, почему представители тёмных специализаций должны сами следить за своими таблетками.
|
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Список симптомов — вот он, как на ладони; но Тень всё равно принимает резь в висках за последствия недосыпа, а подскочившее давление — за какую-нибудь там климатическую аномалию, подери разбери, ха, пройдёт через час-другой, нужно просто отвлечься, там ведь ещё целая стопка неразодранных — неразобранных, простите — бумаг на самом краю стола, на самом краю, ещё шаг — и можно будет распрощаться, главное тут — не оступиться, и в бездну не заглядывать, мало ли, что там такое, внизу.
Документы.
Он думал о документах.
Когда в его руках ломается с треском карандаш, тогда щёлкает наконец привычка: руки сами тянутся к ящику стола, шарят беспорядочно, бьются ногтями о стенки, больно, глухо, и находят-таки нужную склянку.
Пустую.
Тень делает вдох. Делает выдох.
❖ ❖ ❖
Эти таблетки — редкость. Сложная штука. Создаются индивидуально, стоят — как собственный молитвенный уголок в мираэльском храме, да ещё и привыкание вызывают, если с дозировкой переборщить. Тень не перебарщивает. Не перебарщивает, не путает даты, принимает исправно, как усердный школьник, заполняющий расписание в дневнике на неделю вперёд. Не перебарщивает, не путает, принимает и благополучно забывает о том, каким был предыдущий месяц. Длинным и болезненным.
Июнь оставил на дне склянки только пустую, неловкую ухмылку пустоты. «Что делать будешь, умница Нокс?»
Тварь.
Он замечает врезавшийся в ладонь осколок лишь тогда, когда опрокидывает себя в ночь; и под багряными лунами становится только хуже. Щекочет подушечки пальцев нетерпением. Сжимается змеиным кольцом у самого горла. Кровью пахнет, но откуда — не поймёшь; а если принюхаться, пропахать плечом каменную кладку чужого дома, спрятать глаза, уткнуться взглядом в мостовую, лишь бы, лишь бы только...
Нет, господин Доджсон, ничего, всё в порядке, спасибо за беспокойство, и вам тоже самых мирных снов. Кошмарных снов о ваших мёртвых, скрежещущих зубами у порога дочерях, господин Доджсон. Нет, вам, должно быть, послышалось. Рад был увидеться. Очень, очень рад.
Когда он прорубает спешным шагом коридоры Латт Свадже, то успевает поймать самым уголком глаза собственное, как в кривом зеркале, отражение. До истинной формы ещё далеко, но секунда, другая — и вот ему уже не нужно дышать, вот уже свободнее, резвее невесомый шаг. Сгущаются тени.
Он не утруждает себя стуком — тянет дверь на себя, бережно, едва не срывая с петель. Закрыто.
— Фитцрой! — рычит его собственный, Теодору Ноксу принадлежащий голос, в котором медленно выкипает что-то ещё. Тоже — собственное. — Таблетки!
Код красный. Закончились. Нужно, прямо сейчас, иначе — финиш, но в остальном всё, конечно, под контролем, всё хорошо — будь так любезен, док, открой эту четыреждыблядскую дверь, или я открою её сам, или я сам кого-нибудь в с к р о ю .
— Я знаю, что это твоя смена, и я знаю, что они у тебя есть!
В бездну.
Тени нужно что-нибудь сломать — Тень сгибается пополам, проламывая, кажется, лишь собственный позвоночник.
Он имеет в виду: меня рвёт на куски на части на объедки на птичьи объедки и почему в вашей лечебнице несёт кровью из всех углов когда закончится ночь тогда ещё что-нибудь обязательно оборвётся. Наружу выползает только хриплое:
— Пожалуйста.
И это, разумеется, ложь.
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Маленький чайник шипит и плюется, закипая. Жимолость перехватывает медную ручку туго свернутым полотенцем; даже так – горячо.
Она сонно щурится, ведёт костлявым плечом, поправляя накинутое одеяло.
Даже так – горячо. Лоб Фитцроя – что кипяток; глаза ввалившиеся, а под ними – темные пятна, печати усталости.
Жимолость гладит покрытый испариной лоб тыльной стороной ладони, касается кончиками пальцев заострившихся скул, негромко говорит: иди домой, ты болен.
В кои-то веки Фитцрой не спорит; закрывает воспаленные глаза и трёт переносицу, и просит воды и пятьсот миллиграмм метамизола натрия в таблетированной форме от мигрени.
Рената подает стакан воды (длинные, узловатые пальцы хирурга едва не обхватывают его полностью; паук) и думает, какой он большой и беспомощный.
И горячий.
Маленький чайник шипит и плюется; Жимолость заливает кипятком шалфеевую труху и желтые бусины сушеной ромашки, сморщенную багряную бруснику и ложку засахарившегося липкого меда.
Мед, тая, сползает с ложки медленно, тягуче.
Отвар янтарный, душистый, пахнет летним знойным полем, в котором ногой землю ковырнешь – и увидишь россыпь земляники.
Рената накрывает чашку блюдцем: пусть настаивается.
В Латт Свадже тихо-тихо; летняя ночь прокралась в лечебницу на мягких пружинистых лапах, и сидит в каждом углу, в каждом зеркале, в каждой чашке – караулит.
Поймав – навевает дрёму да сном запечатывает веки.
Тихая ночь, лунная ночь; легкий сквозняк приносит с полей запахи лаванды и душистого сена.
В бури и ночные грозы начинаешь молиться – истово, лоб отбивая да выгрызая занозы от дощатого пола.
В такие ночи, как эта – просто веришь, потому что не может быть таких кротких и нежных ночей в мире без Бога.
Или Богов.
Жимолость смыкает глаза, подтянув под себя ноги и угнездившись в кресле супруга; одеяло уютно обнимает плечи.
Земля остывает от жара.
Пациенты спят, и не нужно никому ни воды, ни обезболивающего, ни священника – только подоткнуть плед.
Жимолость смыкает глаза и дышит медленно и глубоко.
Верит.
Она просыпается ровно за три секунды; что-то встает дыбом не хуже цепной собаки и заходится хриплым лаем, ухает в груди эхом.
ощетинивается на звук шагов дикобразом, угрожающе трещит иглами.
Раз – ровно столько ей нужно, чтоб стряхнуть с колен одеяло и опустить ноги, нащупывая босыми ногами прохладный пол.
Два – Рената втягивает голову в плечи: этот рык так неуместен в этой благословенной тишине, так громок и режет слух не хуже брани посреди молитвы, так отдается в груди, резонируя и поднимая что-то ответное, черное и липкое.
Три – она рывком открывает дверь (та скрипит – слишком громко, слишком!)
и понимает, что ей страшно.
Что здесь должен быть другой Фортескью.
Не она.
Но вот он, господин Тень; бледный, чумной, охрипший и что-то требующий.
Молящий?
Грозящий перебудить Латт Свадже и убить покой, убить ночь, убить запах лаванды и шалфея, бадьяна и кардамона; шумный, неудобный, и весь какой-то изломанный чем-то невидимым.
Хорошая ночь для молитвы, Теодор Нокс.
Рената втягивает его в кабинет едва не силой, цепляясь за острые локти, за складки пыльной одежды, и едва удерживается от порыва закрыть дверь с обратной стороны, заперев господина Тень.
Отчего-то Жимолость уверена, что наутро кабинет будет пуст.
Если вообще останется на месте, а не разлетится щепками, травами и медными ручками, как разрывной снаряд.
Дверь запирается не с первого раза, искривленная; Фортескью смотрит на гостя долго.
Ровно столько ей нужно, чтобы унять дрожь в коленях и собрать по углам остатки хамства.
Он, черт его дери, пришел ночью в кабинет её мужа. А кабинет мужа сиречь её собственный – хоть немножко.
Мог бы хоть ноги вытереть, козёл.
- Сядьте и не шумите! – она слегка встряхивает господина гостя за всё те же острые локти, которые не перестает сжимать – и видит, что пальцы у неё белые-белые. – Вы в Латт Свадже, имейте совесть!
Имел он эту совесть.
- Фитцрой болен, - Рената подталкивает Тень к креслу и думает, что Фитцрой бы никогда такого не допустил. Ни шума, ни гнутых дверей, ни чужих задниц в его кресле. – Вы – тоже. Проспитесь, выпейте чаю, съешьте булок и выметайтесь отсюда к чертовой матери.
С булками она погорячилась, булок не было, были хрусткие крекеры.
А вот чашку настоянного отвара она Тени протянула дрожащими руками – гостеприимная до последнего.
Отредактировано Жимолость (2019-06-23 14:58:26)
Протяжный дверной скрип ему — что горстка монет бездомному. Сыплются водопадом, бьются о дно, как те проклятые таблетки. Спасение.
Тень цепляется за увитую светом фигуру красными глазами («расширение сосудов склеры», так лучше, так — знакомо, привычно, нормально), глядит, выхватывая лицо из темноты, и отшатывается. Резко, пугливо, как от пасти дикого зверя или дура ружья. Винтовки. Револьвера.
Показалось.
Тень выдыхает — впервые за пару минут — и позволяет ввести себя внутрь за локти. Жмётся плечом к стене, к углу поближе, будто боится занять слишком много места. Вгрызается в мысли височная кость.
— Добрый вечер, госпожа Фортескью, — выводит он одними губами, потому что так положено, потому что этого требуют правила приличия, а «вечера» — потому что «ночи» желают при других обстоятельствах. Видите? Нормальный. Немного нелепый, какой-то нездоровый, но — нормальный, с ног до головы. Вот так. Хорошо. Вот так.
Чьи-то пальцы сжимают крепче, Тень морщится, но кивает в ответ на какие-то там звуки, какие-то там слова, в ответ на то, чего всё равно не слышит. Не слышит, потому что слух обратился в нюх, а в кабинете пахнет травой и — снова — кровью. Плохое место. Гиблое.
Заскулить ему только привычка не позволяет. И, может быть, шевелящиеся на дне остатки гордости. На дне медицинской склянки. Из-под таблеток. Он ведь за таблетками сюда пришёл.
Он пришёл сюда за таблетками, а Фитцрой Фортескью, вот, болен. Болен, болен, болен. Как это — болен? Он ведь здесь врач, врачам не положено, врачи должны не болеть, а как это там... Другое слово. Неважно. Забыл. Отведите?
Руки слышат, подталкивают его, опускают в кресло. Тень опускается. Путается в собственных ладонях, на всякий случай обхватывает ими затылок и жмёт голову ниже, жмурится, жмурится, стягивает до боли кожу — а ну как возьмёт и пройдёт, ни с того ни с сего, по одному лишь велению Воли?
Не проходит.
Только рубашка, мокрая от ледяного пота, липнет ближе к спине. Тень дрожит. Жимолость, кажется, тоже; но по другой причине. От мысли об этом залегают под веками тёмные круги и опускаются руки. Он ведь не враг, не какая-нибудь чудовищная птица, залетевшая на свет и долбящая клювом в стекло, он совсем наоборот. И не нужно его, наоборотного, бояться.
Он принимает чашку из чужих рук осторожно, сосредоточив на ней все остатки своего внимания: белая, горячая, под стать температуре тела, и если оторвать ручку, Фитцрой ему взамен голову оторвёт. Фитцрой Фортескью. Человек, которому положено иметь в кабинете его, Теодора Нокса, таблетки.
Таблетки.
— Таблетки, — выдыхает Тень, утыкаясь взглядом в отвар и рассматривая в нём Жимолость, мутную, едва различимую в рябом отражении. Так ведь, кажется, на Медузу Горгону умные люди смотрели? Так.
В нос снова бьёт наваристый травяной запах, от которого бросает то в мелкий, нервный тремор, то в крупную дрожь. Тень берёт себя в руки — только фигурально, чтобы чашку не уронить. Нельзя уронить чашку.
— Золотистые такие, маленькие, как горошины... — объясняет он сбивчиво, разгоняя дыханием тёплый пар. — Таблетки. От филлио. Индекс ещё был опознавательный, потому что для каждого свои делают: «икс», потом такое, двоякоизогнутое, и ещё цифры. С семёркой, кажется. Там семёрка была.
Тень поднимает глаза слишком резко, дёргает ненароком ладонью — и кипяток мигом ловит его за пальцы. Жжёный, травой пропахший кипяток; лицо Жимолости — будто бы такое же. Чужое, только вполовину ей принадлежащее, странное лицо. И где только украла?
Он не морщится. Глядит, не моргая, просит:
— Мне сейчас нужно.
И шёпотом, как величайшую тайну на свете:
— Кончились.
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Добрая ночь, славная ночь. В такие ночи ставни не запирают, разговоры до утра не разговаривают, запивая чаем истории, что полыни горше; спят...
Выгляни в окошко, дам тебе горошку.
Выглянул один такой - долговязый, нескладный весь, и зуб на зуб не попадает у него, и ладони белы, что накрахмаленные рубашки Фитцроя Фортескью.
Лиса схватила его в когти и понесла в свою нору.
Черная фигура господина Тени складывается в кресле, а Рената смотрит на него сверху вниз, и понять не может, и признать не может: как двое сильных мира сего (сильные мира её) за один день оказались росточком ей не выше груди? Ужель и Туманное море ей по колено, что еще учудят сегодня старые и новые Боги?
Сыграют в кости на выбывание?
Пришли кости глодать гости.
- Таблетки?.. - переспрашивает Рената негромко, с сомнением. Встроиться в бред - высший пилотаж доктора.
С этим могла бы справиться Софья. Она бы накинула на болезного плед, подала бы чаю (сделано - мысленно отмечает галочкой Жимолость), спросила бы, что его волнует (сам сказал), увлекла бы длинной и умной беседой, и ушли бы они в закат (в рассвет!) рука об руку, счастливые и спокойные.
Но Рената не умеет лечить раны душевные. Да и телесные-то не очень.
Может обезболить - на время.
Она ловит неуверенный, странный взгляд господина Тени. У неё что-то с лицом? Заспанки на глазах, иль капнула вареньем на воротник? Рената мимоходом, будто смахивая паутинку, ведет ладонью по лицу по лицу по лицу его бей ногтями когтями да в глаза да на донышко зрачка запусти коготь и вырви вырви сорняк яблоко глазное яблоко - сердцевина которую вырвали они у те
- У меня их нет, - повела плечами птичьими и выпрямилась, возвышаясь, тень на Тень бросая. - Я...
Тень смотрит на неё со скрытой мольбой; так смотрят подранки на поле боя. Их можно бояться, но бросать, выгонять - невозможно.
Кабы знать, что сотворит он... Боги, бросьте кости, помогите!
Ей бы сказать ему, господину Тени, что, дескать, справимся, милый, справимся, хороший, вот тебе таблетки (отсыпать горсточку золотистых засахаренных шариков, кисло-сладких на вкус), сиди... расскажи... покажи... справимся...
Но она - не Софья, не Фитцрой; это - обещание, а врачи не обещают успеха.
Обещают, что попытаются.
Быть может, в столе Фитцроя что-то есть? Но ящики стола заперты.
Если Тень сможет вывернуть их наизнанку и вырвать с мясом, Жимолость поймет, что уже слишком поздно.
Не успокаивает. Да разве ж её успокаивать сейчас нужно?
Рената закрывает кабинет на ключ изнутри - медленно и спокойно. Так и надо. Так и надо.
Подтягивает стул и садится полубоком к господину Тени, не напротив, - к чему им противостоять сейчас? - и молча принимает у болезного чашку.
- Я не буду тебя обманывать, - “ты”? Пусть будет “ты”. Чашка горячая, приходится держать кончиками пальцев. - Я не могу дать тебе таблетки. У меня их нет.
Сиди... расскажи... покажи... справимся расправимся вдвоем расправим спящие глотки расправим раскроим
Жимолость облизывает пересохшие губы.
- Как часто бывают приступы? Как долго? - сыплются вопросы, будто силясь загипнотизировать господина Тень. - Я... ты пробудешь здесь, пока не закончится приступ.
Филлио. Филлио.
- Я постараюсь помочь тебе... нам... пережить его без... ну... пережить.
Ключ от кабинета врезается в сжатую ладонь, тёплый и мокрый.
- Тень, - имя должно вырвать его в реальность. В эту благую ночь. - Я могу провалить тебя в сон, когда придёт время.
Какое время - уточнять не нужно.
Нет. Нету. Таблеток — нет.
Тень повторяет это слово беззвучно, несколько раз, это аморфное, глухое, мёртвое, трогает кончиком языка иссушенное дыханием верхнее нёбо. Нет, нет, нет. И куда от этого деваться? Смотрит на свои руки, на бледные пальцы — туда, где ещё секунду назад — собственное отражение, мутный взгляд насквозь, и запах этот. Но теперь всё пропало; куда-то. Тень хмыкает неуверенно. Молчит.
Поворот ключа в замочной скважине — что возня острого и металлического в его виске, та самая, с приёмов у всяких Фитцроев Фортескью. «Не верти головой». «Сядь прямо». Как с ребёнком, честное слово, почему все вечно обращаются с ним, как с каким-то грёбаным ребёнком? Ему уже не шестьдесят, потому что шестьдесят — это когда вокруг сплошные фикусы, улыбающиеся рожи, блядский рыжий и клятые реагенты; ему уже не сто десять, сто десять — истекающие кровью глотки на передовой и просьбы «передать моей дочери, что я её очень люблю». Любишь, как же. Любишь дочь — люби и в обморок не падать, так ведь, Робби, давай, приятель, оставайся в сознании, всё хорошо, всё будет хорошо.
Не будет. И дочери твоей — крышка, и голове твоего будущего начальника — каюк. Ещё пару-тройку дюжин лет обожди, Робби, и увидишь всё своими глазами.
Мрак.
Это — тоже односложное, тоже резкое, на выдохе — нравится Тени куда больше прозрачного «нет». Его можно прокатить по языку, отстучать зубами и выплюнуть куда подальше, но приличные люди не плюются в чужих кабинетах. Когда Тень снова выныривает, снова смотрит наружу, то замечает полосы от собственных ногтей на подлокотнике. Как странгуляционные борозды на горле, чьём-то, конкретном. Тоже кожаном.
Чужие вопросы не долетают до ушей, рассыпаются по полу мелким бисером; Тень стаптывает их носком сапога и роняет голову в ладони, пережёвывая пальцами лицо. Не нужно, зачем, если таблеток нет, то ступать прочь, ещё куда-нибудь, куда угодно, у кого-то ведь должны быть — пусть даже и не его собственные, неправильные, по чужому рецепту, но чёрт с ним. Он ведь так долго не продержится, потому что держаться — это обеими руками, за прочное, крепкое, сохранять баланс, а он уже давно — одно расхлябанное, неудавшееся уравнение, будто у младшеклассника в тетрадке.
А она — голос её — всё говорит и говорит что-то.
«Тень», — вот что говорит. Мёртвая, собачья кличка.
И Тень вздёргивает голову, смотрит старым-новым взглядом в старое-новое лицо, вжимается спиной в кресло, впивается пальцами в пустоту — там, где по всем законам должна прятаться потрёпанная кобура. Нет кобуры. И револьвера тоже нет — дома, что ли, оставил? Кто же выходит на пропахшую мертвечиной дорогу без револьвера? Кто к Предместью безоружным подступится?
Дурак.
Первый смешок выходит тихим и даже каким-то искренним. Глаза в глаза; вместо них у Тени — чёрные сигаретные следы посреди игральной карты, двойка пик, никуда не годится, сбросить из руки при первой же возможности.
Что-то внутри ещё бьётся остаточной сознательностью: уходи. Поднимись на ноги, выйди, ступай прочь, пока ничего — никого — не сломал. И Тень слушается: вот, распрямляет спину, делает шаг вперёд; только дрожит что-то мелко-мелко у виска и криво уходит вверх уголок рта. Даже насмешливо как-то. С узнаванием.
Когда тени сгущаются у его ног, он — не имеет к этому никакого отношения. Упираясь одной рукой в спинку чужого стула, второй — накрывает ладонь Жимолости. Ту, в которой теплится ключ.
Спокойно.
спокойно свирепо саблезубо самонадеянно змеиным шипением поверх натянутой струны эй нокс ну разве же мы с тобой не скучали |
— Отпусти, — шипит он с голодной улыбкой и знает: выдрать из деревянных внутренностей стула его дрянную спинку так же просто, как очистить от лишних костей да мяса чужой хребет. Непропорционально, неправильно длинный.
И снова бьёт в голову запах пьянящий травы; и снова поверх лица Жимолости — хорошо знакомая, выщербленная кровью и молоком маска. Сорвать бы.
Вдох. Выдох.
Сорвёт.
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Она знает, что это такое — это сухое “нет”. Таблеток нет. Порошка нет. Сегодня не будет. Рольфа тоже, кстати, нет - Рольф в плотном черном мешке; нашли сегодня утром у Эрнст-Тельман-штрассе, в кабинке.
Задохнулся.
Нет, и туда, на Эрнст-Тельман, тоже идти смысла нет - если что-то и осталось от Рольфа, то лужа героиновой мочи.
Мочой, черт дери, не вмажешься же.
Нет, тебе сказали, не вмажешься.
Стой.
Это сухое “нет” царапает слух; Рената знает, каково это - слышать “нет”, когда тебе нужно.
(Они издеваются над тобой. Они все - против тебя. Они упиваются этим словом, этим отказом, они получают искреннее, извращенное удовольствие, когда чинят тебе препятствия.)
Нет.
Отражение в янтарном настое прыгает и дрожит, и рябью идёт - потому что пальцы дрожат.
Она не должна быть здесь. Ни вчера, ни сегодня ночью, ни завтра - не должна. А что - должна? Должна - на месте господина Тени просить, умолять, требовать таблеток. В другом, чужом мире. Должна - продавать и продаваться.
А может, на месте Рольфа должна - упереться остывшим взглядом в черный матовый полиэтилен...
Так было бы проще. Так было бы правильнее. Справедливая судьба для паршивой, безнравственной, прокаженной. Осознание не своего места царапает горло изнутри тем сильнее, чем мутнее становится взгляд господина Тени.
Фитцрой бы помог ему. Кто угодно - помог бы.
А она...
Переоценила. Выше головы не прыгнешь - так говорят?
Не прыгнула. Ладно бы сама упала, одна - не впервой...
Сгущаются тени по углам, сгущаются-кусаются, и что-то из них щурится и склабится и скалится, и запахи трав уж не оберег от них - проказа сама в дом пришла... Жимолость горбится на стуле, роняя волосы в медовый отвар (рисуют волосы полосы - попробуй, разбери, чья судьба в сплетениях); согбенная, крутит пальцами чашку, и лопатки проступают через рубаху остро, что костяные гребни, хребет венчающие.
Чужое безумие давит сверху душно, горячо - что-то дышит ему в унисон, свистит, запертое в ребрах.
На резкое движение она отвечает таким же резким - птичьим - поворотом головы, впиваясь взглядом в каждый жест; что искал?
Что искал, того уж нет, мил-лый-червив-вый.
Глаза в глаза; у Тени - провалы страшные, что следы от выстрелов в мирное время, подведённые бессонной синевой.
Рената понимает, что успела. Что всё сделала правильно. Что всё сделала вовремя, и ключ в ладонь врезается сильнее - врастает в самое мясо: не отдам.
Не дошел бы он до дому. И до Фитцроя бы не дошел.
Никуда бы он не дошел; расправил бы черные крылья, разбросал бы черные перья, разметал бы черные клочки да по черным закоулочкам - и остался бы в черном пакете, получив в белый лоб черную пулю.
Рената понимает, что всё сделала правильно. И цену понимает тоже.
Тяжело поступать правильно, когда ты никогда этим не грешил.
и сдался он, чумной, дурной - выпустить бы его в окно, и пусть себе резвится, пока не околеет... ну да хоть шерсти клок, сгодится еще на что; жалко птичку.
Чашка падает с глухим стуком - и прямо в темноту у ног. Не бьется, катится; по коленям, по пальцам расползается с терпимо горячим отваром запах трав и мёда.
И горячий выдох господина не_тени пахнет мёдом и железом. Кровью.
Под ладонью господина Нокса ладонь её - не раскрывается, не выпускает ключа, не дрожит.
Глаза в глаза; у Ренаты - стылость могильного камня, хладнокровное смирение.
Упрямо сведенные брови разглаживаются; твоя воля, хозяйка. Нет ни единого шанса провалить господина Тень в сон сейчас.
Туманные тени щекочут ноги. Умирать - не хочется. Не в эту ночь. Не за этот ключ.
Боги спят; мы сами себе - Боги.
Это похоже на...
- Сядь, Нокс, - она тянется рукой и накрывает ладонь Тени сверху, и кажется, что пальцы стали длинные, по-птичьи крючковатые и увенчанные когтями - но то всё кажется, игра теней, не боле. - Сядь, дитя. Будем говорить.
Пальцы оставляют на тыльной стороне ладони Нокса белые полосы; она сжимает несильно, но твердо, не терпя возражений.
- Если я и дам тебе ключ, то только для того, чтобы ты выкинул его в окно, - она говорит медленно, негромко, с едва уловимой издевкой. - А теперь - сядь и терпи, как подобает мужчине, как подобает сыну.
Она облизывает пересохшие губы.
Горячий выдох Тени - с кровью и мясом, а у теней на стене - рога.
[nick]Яга[/nick][status]ай да косточки белы[/status][icon]http://sh.uploads.ru/VWwCM.png[/icon]
Отредактировано Жимолость (2019-07-06 10:35:44)
В эту ночь, за мили отсюда, раздался птичий клёкот
да посыпался пепел с лежалых ветвей.
Взвыли призывно волки.
Захлопали ставнями окна,
заколосилась рожь.
Но
никто
не
услышал.
Что-то изменилось. Тебе (тебе ли?) удалось достигнуть поставленных целей. Впереди — новые; но пока ты по-прежнему можешь сопротивляться. Пользоваться этой возможностью или нет — твой выбор, твоё решение и твоё бремя.
1. Кто подвластен мне?
2. Каковы мои силы?
3. Где мой дом?
4. Каков мой заклятый враг?
5. Что я люблю?
6. Кто погубил меня?
7. Что питает меня?
8. Что меняет меня?Её Яства
Гнев — плотный ужин, отчаяние — великолепный десерт. Сильные эмоции, вызванные Ягой, питают её и наполняют энергией, особенно если эмоции эти — тёмного свойства. Накорми её — разозли кого-нибудь, обмани, очаруй врага, отвергни друга — и почувствуй, как разливается по телу приятная, долгожданная сытость.
У этой ярости терпкий привкус дешёвого табака и холодного столетнего дыма. Сыто и пьяно, а значит — первый глоток сделан. Осталось два.
■□□
Всего два глотка до насыщения.
Её Сила
Яга искушает. Зовёт за собой. Исполняет желания. Она усиливает чувства и вызывает благосклонность даже самых искушённых скептиков. Всё, что тебе нужно, — дать ей совсем немного воли. Выпустить наружу. Завоевать чужое доверие; льстивыми ли речами, ласковой ли улыбкой. Пускай она поможет тебе добиться своего.
Ты выпускаешь её, и она возникает: в кривой улыбке, в смешке меж губ, во взгляде сверху вниз.
» Колыбельная Яги. Что-то в Жимолости напевает мягко, с хитрецой, усыпляет бдительность врагов и зовёт за собой союзников. Давая Яге волю, Жимолость получает бонус
+10+15 к любым броскам на социальное взаимодействие с окружающими её существами.Её Слово
Перед тобой склоняются косматые, блохами изъеденные, слюной брызжущие, яростные, дикие; но есть и другие. У них — своя Мать, им ты — не Хозяйка. В ночи вымазанные, с пустыми глазницами, бедные сироты; им твоя ласка — что кость поперёк горла. Но если ты захочешь, они будут слушать. Потому что тебе знаком их язык.
Заставь услышать твоё слово. Заставь следовать твоему приказу. Их сердца — твои любимые веретёна. Какое кружево на сей раз выйдет из-под твоих белых рук?
Требует успешного социального броска против представителя тёмной специализации с динамической сложностью.
Под его ладонью — тёплое, под тёплым — холодное и спасительное. А когда Жимолость снова открывает свой поганый рот, наружу рвётся совсем не её голос. Да и не голос вообще.
Тени он слышится биением перепончатых крыльев, песней ветров, нет-нет да грозящих выскочить за окно, терпким туманом у самого горла; навроде похмелья после самой тяжёлой, самой тёмной на свете ночи. Но похмелье — это когда ночь уже прошла. А его, Тени, ночь — только начинается.
Потому и первая реакция — что самый искренний, самый животный инстинкт.
Вздрагивает спина, рвутся — по швам — назад плечи; чужой смешок щекочет подреберье и наизнанку выворачивает. На ту самую изнанку, что годами обращивал крепкой шкурой и ненавистным стражьим панцирем. И что же — зря?
Тень глядит на неё затравленным зверем, фокусирует взгляд — на мелких шрамах поперёк шеи (будто рыбьи жабры под водой в тихом омуте дышит да не утопит не возьмёт её мать сыра земля), на глазах — тех, что внутри, а не снаружи, в птичьем движении, которым она накрывает чужую ладонь, в повороте головы. Страшно?
Не страшно.
Холодно только чуть-чуть.
Тень понимает это, когда слышит, как стекает по указательному пальцу и вниз — тяжёлая, густая, красная. Капля по капле. Крепко сжатый кулак — в стекле да собственной крови, а в кулаке — скальпель. Нет револьвера — другое оружие найдётся. Кабинет Фитцроя Тень знает не хуже, чем содержимое ящиков своего начальственного стола; иными словами — довольно паршиво.
Но достаточно, чтобы вовремя разбить кулаком преграду. Достаточно, чтобы взяться за первое попавшееся, острое, перерезать ей горло, прямо здесь, не раздумывая. Так бы она поступила? Так.
Тень смеётся глухо, отчаянно, стуча зубами о зубы и впиваясь лопатками в целое ещё стекло. Их не двое здесь — трое. Primum non nocere тебе в глотку, кровожадный кусок дерьма. Возьми себя в руки, дыши, дыши, дыши, говорю. Ты живой, а она — мёртвая, мертвее всех, и нет её здесь, и быть не может.
Много воды с тех пор утекло. Виски — и того больше.
Она мёртвая. Ты живой. И Жимолость, Рената Фортескью, помнишь такую? Как чертёнок из табакерки, поди пойми откуда взявшаяся, отдел разведки, картавое «р», слова — как резиновые шарики о паркет, полтора метра дурости. Тоже живая. И твоя, доктор, задача — чтобы живые живыми оставались. А мёртвые — мертвыми.
Усилием воли он прячет кривую улыбку в белизне лица, смазывает прочь кровью с пальцев и смотрит снова. А потом — делает пару шатких шагов вперёд, едва-едва не поскальзывается в чайной луже. И за подбородок её, болезную, хватает вовсе не озлобленным, вовсе не хищническим движением. Поворачивает медленно, мед-лен-но, только теперь выхватывая глазами кривые синяки. Не спугнуть бы.
— Где же вы подцепили эту дрянь, — говорит, — госпожа Фортескью...
Вырвать с корнем, вырвать — и добить подошвой сапога этого кривого, бьющегося в конвульсиях червя. Пока не поздно. Не поздно ведь ещё?..
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Холодно - не так, чтобы сильно, за душу не берёт и пар дыхания не висит, но мерзенько гуляет по коже мороз, тянет жилы, стучит зубами.
Чьими зубами - Жимолости ли, Теодора, или...?
Сколько теней на стене?
Жимолость оглядывается - тень Теодора мечется, запертая в тесноте кабинета аскетичного её супруга; мечется, расправляет плечи, летят брызги стёкол (не порежься, дурень!): выпусти! разобью! разорву! смотри на меня - смотри, вот я, полтора века слабости, полтора века душной, немощной плоти, полтора века отчаяния, алкоголизма и травм, несовместимых с жизнью!
Она прикрывает глаза и растягивает бледные губы в сочувствующей, почти кроткой улыбке, в которой отчетливо читается: не впечатляет.
Не впечатлило тогда, а сейчас и подавно; подбери, пожалуйста, за собой мусор и держи себя в руках, милый.
Сколько теней на стене? Одна - густо-черная, сочащаяся яростью, блестящая, как смола; другая - согбенная, покорная, но рога у ней больше её самой.
Две ли?..
Она видела много ярости, много крови, много почерневших от злобы лиц, морд, рож, масок - не он первый, не он последний сжимает в горсти кровь свою, потеряв счет боли и страху.
Она видела много оружия, упирающегося ей в самую грудь, а то и в лицо: то и ружья, и кинжалы кривые, и мечи острые, и копья со штандартами да без штандартов, и просто клыки, роняющие на кожу Её зловонную слюну... - не он первый, не он последний сверкает глазами, нависая.
Многие знали её, в славе - сила её; твари, монстры, чумные псы да крысы сбегались к ней со всех углов, со всех эшафотов, ища защиты и крова - не он первый, не он последний узнает её в лицо.
Вот только это лицо она показывать не готова.
смотри на меня - смотри, вот я, я бледен, я не в себе, посмотри, до чего я дошел, я вижу тебя.
В стылых, цвета мертвой плоти глазах мелькает что-то, похожее на испуг.
Много воды с тех пор утекло. Крови - и того больше.
Чьей крови?
Рената, откуда столько крови? Рената, ты слышишь меня!? Открой дверь, открой дверь немедленно!!! Вызовите скорую!..
Свеча-лампада мигает, отбрасывая на лица тени резкие, длинные и дрожащие.
Сколько теней на стене?..
Тяжесть всего мира наваливается на плечи, и нет больше в сгорбленной фигуре молчаливой спеси, нет покоя; дрожат плечи, опадают, обмякает шея, и вздернутый подбородок в теплых руках врача весит что добрая головка сыра.
Кажется, кто-то говорил, что голова человека - примерно семь процентов его веса. Так и есть - сыр.
Режется, наверное, так же: твердая кожа снаружи хрустит под нажимом, а внутри - теплая, сливочная мякоть.
- Отпусти, - нет, не то. Взгляд Ренаты скользит по бумажному, пропитанному кровью лицу и упирается в блестящее лезвие. Все дороги ведут туда. Все линии перспективы, судьбы, линии жизни на ладонях - сходятся на острие скальпеля.
А она - ушла, и с ней ушла и жажда и жадность, и гордость, и извращенная жалость.
В дрожащем свете заметнее шрамы, и синева на переносице темнеет.
- Брось скальпель. Разожми ладонь. Ты ра-ра-ранен. Видишь?..
Видит. Всматривается внимательно, так, что кажется Ренате, что её препарируют, рассматривают, как лягушку в формалине; дергается глаз. Взгляд Нокса останавливается на темном пятне на переносице.
- Ярогору? Н-не помню, где. Её рук дело, - Жимолость поднимает руки с раскрытыми ладонями. Медленно. Мед-лен-но. В жесте не то защитном, не то успокаивающем.
Или загораживающем лицо и горло?..
- Брось скальпель. Брось. Брось скальпель, - как заведенная, - Убери его. Убери скальпель от моего лица. Это опасно. Брось. Ты ранен. Брось скальпель, прошу тебя. Пожалуйста!
В каждом слове, сыплющемся картавой дробью - невидимая просьба, осторожный, невесомый нажим и взывание к тому, кто сидит за маской.
- Давай обра-рабо-та-ем тебе руку. Дай мне тебе помочь. Сядь. Брось, пожалуйста, скальпель. Прямо сейчас. Прямо на пол. Черт с ним, с кабинетом. Брось, прошу!
Быстрая, прыгучая речь сливается в сплошное бормотание.
Но отпустить его - решительно невозможно. Не в Латт Свадже.
Отредактировано Жимолость (2019-07-07 14:38:17)
Морок. Призрак. Не настоящая.
Тень смотрит в это лицо, цепляется взглядом за каждую чёрточку, каждую неровность эпидермиса, вглядывается глубже, глубже, надеясь нащупать-таки эту клятую бездну, которая должна — обязана! — начать вдруг вглядываться в ответ. Но не видит. Слепой. И чудится: где-то в футляре на столе обязательно найдутся знакомые очки с потёртыми, нитью перемотанными дужками.
Шаг вперёд — два назад. Он чует, как скручивает голову болезненной мигренью, снова и снова, и снова, и снова...
Жимолость просит, Жимолость бормочет, Жимолость мечет в него слова ударами крошечных, изрезанных шрамами кулаков о бетон; и бетонному Тени должно быть всё равно, но он спотыкается — о дрожь в беспокойном голосе, об ускользающий от него смысл, что-то про скальпель, про ладонь, и какую ещё, чёрт побери, Ярогору, не знает он никаких гор.
Последнее «брось» поддевает петлю за нужный узел, висельник мешком падает на дощатый пол. Фигурально, разумеется. На деле на пол не падает — ложится — и не висельник, а всего только скальпель. Тень отпускает чужой подбородок, встряхивает ладонью, будто сбивая приставшую к ним вековую пыль (неоткуда ей там взяться), и кладёт оружие на пол. Медленно. Не сводя взгляда. Не хватает только белого флага, обернутого вокруг горла, и шумной толпы за спиной.
Тень осторожен. Последние десятилетия сделали из него не скептика — параноика, капля по капле выдавливающего собственные страхи в собственные же сны. Но сейчас он не спит, сейчас он — в реальности, и она тоже здесь, и голова у него — на месте, на плечах, на правом и на левом. А значит, шанс всё ещё есть. Крошечный, микроскопический почти шанс — что ему не почудилось.
— Всё, — выдыхает Тень на автомате, не слишком понимая, что вообще имеет в виду. — Всё, всё. Молчи. Всё нормально.
Он ведёт ладонями по лицу, счищая приросшую насмерть ухмылку, и дышит. Главное — не забывать дышать. Тень прислушивается к собственным ощущениям; память услужливо подсовывает нужные цифры — 180/120, не меньше. Сердце колотится, как будильник в эпилептическом припадке; уже восемь значит пора вставать пора смотреть на свою морду в грязном отражении пора вычистить клыки и топать в место которые ты ненавидишь чтобы заниматься вещами которые ты не можешь терпеть. Сердце колотится, Тень хватается за него, шарит слепо по грудной клетке не в силах схватить да выбросить куда подальше. Молчит. Смотрит.
— Госпожа Фортескью, — начинает тихо, шёпотом, потому что боится: громкий голос обязательно призовёт обратно ярость, а ярость начнётся и закончится новым приступом. Хуже первого. — Госпожа Фортескью, у меня есть все основания предполагать, что...
«...что вы приютили в своей голове одну редкостную нахлебницу, способную снести мне голову моими же руками, если я не буду осторожен». Да и начало не лучше: «есть все основания». Тьфу. Язык дрянных бумажек и высокопоставленных ублюдков из «Железной руки». Тень им не владеет, но пытается скопировать. Шатко, валко, неумело. Где Фитцрой, кстати? Всегда ведь был.
Цыц. Просто глупое совпадение. Лицо на лицо, образ на образ, маска на маску.
— Как вы себя чувствуете? — выплёвывает неловкое и быстрое. — Я хочу сказать, эта женщина, это существо — если она действительно нашла способ, то мне нужно знать, как. Всё, что происходит сейчас в Предместье... Мне ведь не показалось?
Скажи, что показалось. Скажи, что ничего не знаешь. Что совсем спятил старый, больной, на самом себе и своём прошлом замкнутый. Прошлое — оно ведь вон как раскинулось, а в настоящем — только ладонь в крови и испуганное лицо напротив.
Тень вытирает руку о штанину; отходя, хрустит подошвами о стекло, костяшками пальцев — о кожу.
— Я могу узнать наверняка, — врёт. Читать страхи не то же самое, что мысли читать: вряд ли сработает, особенно теперь, под филлио. Скорее уж погрузится в чужую голову слишком глубоко, а оттуда по-собачьи не выплывешь. Только задыхаться и ногами болтать. — Хватит одного прикосновения. Скажите правду — я взамен обещаю, что ничего плохого с вами не случится, если мы вовремя успеем. Сейчас.
Голос Тени — наждачка, стекловата, металл охотничьего ружья.
Потому что нужно успеть вовремя.
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Молчи, - говорит господин Тень тихо-тихо, а Жимолость читает по обескровленным губам: говори только то, что я хочу слышать, и это не ново, и не царапает самолюбия. Вода камень точит - ей ли не знать: хирург и отставной страж первого отряда (два метра чувства собственного достоинства и дыхательных движений согласно секундомеру) каким-то чудом слушает взбалмошную супругу и остается дома.
Она не сводит взгляда с потемневшей от крови ладони (много сосудов; необходимо стянуть края раны тугой повязкой), а он - с неё; ждет чего-то? следит? Боится?..
Бросьте, господин Тень, бросьте, Теодор Нокс. Это всего лишь Жимолость, всего лишь Рената Фортескью, полдоктора, шумная супруга наизануднейшего человека Валдена (рейтинг составлен Тиной Шейли); существо наибезобиднейшее и неумное, без роду и без племени, без кожи без рожи без золотистых та-бле-ток...
Всё нормально, - говорит господин Тень, а Жимолость видит только тусклый отблеск металла в ладони, и сидеть перед ним, сжавшись, что провинившаяся, уже просто невыносимо - нависает, давит, спрашивает и смотрит.
Нет её вины здесь. Нет!
В том, что оказалась здесь - не виновата, в том, что таблеток нет - не виновата, и что безумие настигло здесь и сейчас - не виновата, и нечего, нечего так смотреть!..
четыре минуты тридцать одну секунду назад было сильно проще: не нужно было никому доказывать невиновность, прежде всего - себе |
- Нет. Не нормально. Нет, - мотает головой, мокрыми прядями, глядит снизу вверх. Копирует движение Тени, касаясь своего лица (на месте ли?), пальцами нащупывает толчки сонной артерии: pulsus frequens... шея холодная, липкая. - Спасибо, что бросил скальпель. В смысле, положил. Спасибо, - может, по голове его погладить? Дотянуться бы, - А теперь нужно сесть. И начать дышать.
Цепляется за белый халат и звание врача, как за спасательный круг, как за шест в топком болоте; не знаешь, что делать, страшно, больно, растерян? тащи с поля болезных, затягивай жгуты, пускай по венам морфин, раздавай щедрой рукой указы, кому, что и во сколько per os или per rectum.
Может, останешься жив.
А не повезет - умрешь с гримасой напуганного и растерянного идиота, который просто не знал, чем занять руки, и на амбразуру лег со вздохом облегчения: нет страха, нет сомнений, и ответственности тоже больше нет. Закончишь героем, и выбьют на могильной плите твоей что-нибудь эдакое: погиб при исполнении... aliis inserviendo consumor.
Все подумают - храбрец, и сердце его огромно и всеобъемлюще, и нет таких больше и не будет. За дело себя положил.
И на здравый смысл положил, и на близких людей - с размахом.
Если сдавить сонную артерию с двух сторон и хотя бы на пару минут...
- Я?.. - госпожа Фортескью вздергивает брови; уж очень редко болезные справляются о её собственном самочувствии. Примерно никогда. Впрочем, у её болезных - рваные животы и ломаные руки, а не чернота в глазах, под ними и за ними. - П-прекрасно. Вы... Ты видел, какая ночь? Хорошая ночь. Тепло так. И не жарко.
Заговаривай. Заговаривай-заговаривай!
Госпожа Фортескью медленно, дюйм за дюймом тянется ногой к оставленному на полу скальпелю. Знает - заметит. Ну да не провоцировать же его резким движением?..
Дотянувшись, наступает на лезвие носком и тянет к себе; мед-лен-но.
Не спугнуть бы.
- У меня немного болит лицо, - неловкий, неудобный смешок. Почти даже кокетливый. - Но это ер-рунда. По сравнению с твоей рукой.
Подол промокшей юбки - совсем холодный, тяжелый.
Рената удивленно моргает.
- Я давно не была за пределами Валдена. Ну, далеко по крайней мере. С тех пор как... ну, тогда, в марте, кажется... когда погибли люди, - ведет плечом. - Я не знаю, что происходит в Предместье, - врёт. - Фитцрой не рассказывает мне, - говорит правду.
Жимолость замолкает.
девять минут сорок семь секунд назад было проще: не было нужды ни скрывать, ни скрываться, и не было этого поганого чувства вины, когда ложь лягушкой падает изо рта, и не надо было вертеться ужом |
Никто не хочет знать, почему именно Жимолость.
Никто не хочет знать, в скольких лужах нужно для этого поваляться и у скольких Зверей в пасти побывать.
Все хотят знать, как.
Все хотят знать, как отобрать то лучшее, то сильное, то святое, что у неё теперь есть; и это - святое, сильное, лучшее, - не принадлежит тебе, говорят.
Отдай.
Мы знаем, что тебе нужно.
Мы знаем, как тебе лучше.
Просто расскажи всё взрослым дядям и тётям, и тебя даже в угол не поставят, и даже пальцем не тронут - слышишь же, взамен обещают?..
- Сказать правду о чем, господин Тень? - Рената щурится и поджимает губы. Это вот так он, с наскоку, решил уличить её в какой-то лжи, как ребенка?.. - Ты подозреваешь меня в чем-то? В чем? Я хоть раз давала повода усомниться в себе? Я плохой врач? Я плохой человек? Не понимаю.
В граде вопросов ясно читается: сформулируй вопрос нормально, господин Тень, и я точно так же прожую его и выплюну обратно.
- Когда ты зашел в этот кабинет, я сказала, что не буду тебя обманывать. Помнишь? Я просто не понимаю, о чем ты, - тон Жимолости смягчается. - Возможно, это из-за... из-за того, что нет таблеток. Это тяжело. Очень.
Рената поднимается со скрипучего стула, быстрым движением - складки на юбке разглаживая - подбирая скальпель. Спинка стула цела, и хребет - цел.
Ровно два шага до окна - открыть пошире, впустить больше воздуха, оглядеть кабинет, оценить расстояние.
Разжать ладонь над темнотой, шумящей кронами деревьев; выпустить ключ и скальпель.
- Я обещала не врать. Сядь. Будем говорить, лгать - не будем. Но с условием: вопрос за вопрос.
Глухо лязгнули паданцы, да кто ж услышит их?
Отредактировано Жимолость (2019-07-09 03:18:21)
«Сесть», «дышать»; да знает он, Воля, знает, что нужно делать! Из Жимолости Фитцрой — как из него, Тени, приходской священник (из соответствующего — один только «приход»).
Ночь у неё, понимаете ли, хорошая. Дерьмовая ночь. Хуже не бывает.
Ночь хорошая, а скальпель — под чужой подошвой сипит. Тень провожает его долгим, внимательным взглядом, — так, как, должно быть, и собственную жену, уезжающую опять в Шотландию, к родителям, не провожал. И где теперь Эмили?
Ясное дело, где. Не в этой ночи.
Тени хочется домой — не в промозглое и прокуренное, а в самое настоящее домой. К камину, небрежно накинутому поверх кресла одеялу, вязи чёрт пойми что значащих формул на краю обеденного стола — вот тебе, пожалуйста, вместо ужина. Тени хочется, чтобы закрыл глаза, открыл — и знакомые, тёплые стены под ладонями, а позади — всего только ночной кошмар длиной в сотню лет. Со всеми вашими Стражами, Жимолостями да Предместьями. Далёкий, немного грустный и совершенно нелепый (где это видано — драконы да замки?); все вместе потом посмеёмся.
И Тень смеётся. Опять, не в такт и не в лад, попадая рядом с чужой репликой — что-то про лицо. Болит. Лицо болит.
Окидывает быстрым взглядом, как список покупок перед выходом из дома, и прячет глупую ухмылку обратно. Где умудрилась? Дурная. Не Фитцрой ведь.
Жимолость снова рассыпает вокруг него бисер и хлебные крошки; Тень только отмахивается, не шевеля ни одной из рук, и почти не слушает. Ничего важного, ничего интересного — снова лишние буквы и суета. Может, пара попыток успокоить, привести в чувство; да вот только он и так в чувстве, в одном огромном, неописуемом и бессловесном чувстве. Как в клетке из слоновьей кости. Когда они ушли из Предместья, за серыми спинами как раз оно и осталось. Кладбище слонов.
Падает о стылый паркет одна-единственная здравая мысль: «из-за того, что нет таблеток».
А ведь действительно. Действительно ведь таблеток нет.
Тень кивает — больше самому себе, чем Жимолости. Отрывает схваченную пóтом спину от стены. Ловит в ладонь марлевый бинт с одной из полок и взглядом адресует Жимолости короткое, спокойное «нет». Может, руку к предплечью он примотать уже и не может, но с повязкой как-нибудь совладает сам.
Не так уж много крови.
Отводит взгляд, закрепляя пальцами на тыльной стороне, и морщит веки: мелкие осколки мигом льнут к коже. Промыть бы руку, да только это значит — уйти, выпустить из виду, потерять контроль.
Жимолость отворачивается от окна — Тень поворачивается к Жимолости. И это новое несмелое «сядь» — оно ведь совсем-совсем не похоже на предыдущее, правда? Вместо исполненной клыков пасти — бледный и болтливый рот. Человечий.
Тень выдыхает.
— Девятнадцать лет назад был бой, — говорит, усаживаясь на прежнее место, принимая чужие условия. Пускай так. — Предместье удалось отбить от захватчиков; главенствовали двое. Женщина и её пёс.
Он не называет имён просто потому, что не хочет. Смысла нет. Не потому, что назвать — значит обратиться, значит хочу видеть тебя здесь стань передо мной как лист перед травой преклони буйну голову пока мою не снесли. Не поэтому. А просто потому, что Жимолость не знает имён.
И не нужны они ей. Как ребёнка стараются подальше держать от огня, электрических приборов и «мелких деталей».
— С тех пор они виделись мне часто. Во снах, в приступах, в воспоминаниях; но не так ярко и отчётливо, как сегодня. Как сейчас. Пять минут назад, Рената.
Человек наизнанку: всем корпусом — навылет, как пуля через крыло, что ещё трепыхается.
— Фитцрой Фортескью её убил, — добавляет буднично. А глаза — следят, вгрызаются в измазанное синяками лицо.
Утренним колоколом звучит:
— Где Фитцрой?
Тень опускает взгляд на пол.
Скальпеля на этом полу больше нет.
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Не слышит. Не слушает.
Даже скрыть этого не пытается; взгляд отсутствующий, гуляет по кабинету, силясь зацепиться за что-нибудь – не за что.
Не интересно. Не то. Бесполезно, Рената. Скучно! НЕ ТО ВСЁ НЕ ТО ПОСМОТРИ НА НЕГО ОН СМЕЁТСЯ ТЕБЕ В ЛИЦО ЕМУ ПЛЕВАТЬ ЧТО ТЫ ГОВОРИШЬ ЕМУ ПЛЕВАТЬ
А ты - пляши дальше, милая, говори-заговаривай, мечи бисер; слова твои - круги на воде от круглой речной гальки: ни волн, ни брызг, ни плеска.
Заговаривай, развлекай Господина Хорошего - авось, услышит хоть через слово, хоть через десять; авось, ответит!
Соизволит!
С Н И З О Й Д Ё Т
Скажет тоном саркастичным, покровительственным, фитцроевым: всё нормально. ближе к делу, госпожа фортескью. это мелочи. это неважно. это - пустое. и это - тоже неважно.
НЕВАЖНО НИЧЕГО ИЗ ТОГО ЧТО ТЫ ГОВОРИШЬ
НЕВАЖНО
ТЕБЯ НИКТО НИКТО НИКТО НЕ СЛЫШИТ
ТЫ - БЕЛЫЙ ШУМ, ПОМЕХИ НА РАДИО
И - тишина.
Тихая ночь, хорошая ночь, замечательная, замурчательная.
Пережить бы.
Гуляет ветер по кабинету, ворошит ровнехонькие - уголок к уголку - стопки документов, истории болезни... где-то там, быть может, и история болезни Тени длиною в сотню лет: пил, курил, болел
пока не помер.
Жимолость скрипит зубами - обычными, человечьими; и глаза щурит человечьи, и мурашки по коже человеческие тоже. Всё в ней - от человека; и Тень бьет в самые что ни на есть человеческие чувства - не промахивается. Захватчики царапают слух скрипом меловой доски, визгом стекла.
Захватчики.
Дети, спокон веку жившие на этой черной земле, знающие каждый её дюйм, каждую кротовью нору - захватчики? Дети, не трогавшие эту землю ни плугом, ни огнём, ни мечом - захватчики? Дети, берущие от Матери ровно столько, чтобы прокормиться, охраняющие её от всех напастей, от латных жуков с копьями наперевес - захватчики?..
Историю пишут победители. Плечи Ренаты опускаются. Сделай неверный шаг, пропусти выпад, заболей тифом - и войско твоё обезглавлено, а именем твоим пугают детей и называют торты иль психический недуг.
Захватчики... дети своих лесов, своих лугов и гор, и пещер, возжелавшие вернуть своё по праву рождения - захватчики?..
Бедный Нокс. Ни капельки не вырос, ни на йоту; как был эгоцентричным идиотом, так и остался. И как это ж его угораздило стать Главою - нешто совсем Стражи вывелись?..
Уж эту голову раскроить ничего не стоит, не то что прежние пять. Как грецкий орех - пустой, звонкий, изнутри черный и пахнущий плесенью. Залезь туда - испачкаешься. А может быть...
[хотя плуги - отличная идея, черт возьми]
У женщины и её пса были имена. По крайней мере у одного - одной - из них. Второму оно было просто не нужно, как не нужны им были ни подачки людей (вон тот дальний угол Предместья, где камни и пыль - ваш), ни их мольбы - позже.
Но историю пишут победители. А Теодор Нокс, кажется, смотрит на неё, и режет без скальпеля - взглядом. На кусочки. Ма-аленькие. Чтоб распотрошить, растрепать, как червя под водой, и найти несчастный крючок.
Какой крючок, мистер Нокс, вы о чем?.. На такую рыбу, как Вы, с гарпуном ходят, не меньше.
- А что ты делал... ну, тогда? Откуда-то же должны были взяться эти твои навязчивые воспоминания. Травмы, - Рената кивает. - Не забывай, что у тебя приступ. Пять минут назад ты мог увидеть что угодно. Вообще что угодно, господин Нокс.
Мил-лый червив-вый.
Скальпеля больше нет. Как бы вскрыть этот грецкий орех...
Ей нужен Щелкунчик, пока крысиный король не очнулся.
Фитцрой Фортескью убил, - говорит.
НУ И ПРЕКРАСНО [хрипло смеётся, клекочет] ВТОРОЙ РАЗ РУКА НЕ ПОДНИМЕТСЯ, ДВАЖДЫ НЕ ВЕШАЮТ
Сегодня ночью случилась трагедия: во время приступа филлио погиб Теодо...
Рената моргает часто. Теодор - прекрасный стрелок; бьет в самое мясо без промаху. В человеческое. Пролегает глубокая складка меж бровей.
- Она заслуживала смерти? Эта женщина? - качает головой, поджав губы. - Знаю, что если Фитцрой убил, то заслуживала. Но почему? А кто судья?..
Много вопросов, эдак они не разменяются.
Глаза в глаза; Жимолость смотрит сверху вниз на черные в свете (бессвете?) лампадки волосы, уж порядком засалившиеся.
Оскорбительный вопрос. Мерзкий. Уж не думает ли он, что она..?
Черт, она же не Зверь.
- Фитцрой Фортескью болен. Я уже это говорила, - каждое слово - литое, тяжелое, холодный металл. - Может, начнешь меня слушать? Или хотя бы слышать? Тебе не стыдно?..
Спокойно. Спокойно.
Сссссспокойно.
— Слишком много вопросов, — тихо и серьёзно.
Тень не двигается с места, когда пригвождает к нему Жимолость — одним выверенным, спокойным взглядом. Впервые за несколько лет (за восемнадцать, если быть точным; последний раз его колотило так только тогда, в первые дни, первые месяцы после) он ощущает себя повелителем ужаса. Мать с любопытством глядит из-за плеча, и Тень почти чувствует её руки близко-близко к шее. Ласковые. Холодные. «Узнаю своё дитя», — шепчут эти руки на самое ухо; Тень отмахивается от них, как от назойливой мошки Йозефа, как от ночного, слишком громко зудящего комара. Поймать бы ладонью, сжать ногтями, взрезать плоть, растерзать, раздавить, ударить широкой ладонью о стол, чтобы отдалось в каждой клеточке...
Человек состоит из клеток. Внешних и внутренних.
— Слишком много вопросов. Я задал всего один.
А значит, из чужих может выбрать любой, какой угодно, чтобы дать на него ответ. Слишком долго думать не приходится: Тень качает головой и убирает руки в карманы с неожиданной — даже для самого себя — злобой.
— Мне не стыдно.
Врёт. И на этот раз — куда менее умело.
Через неделю, когда он снова будет здесь, Фитцрой Фортескью одарит его презрительным взглядом исподлобья и как бы невзначай поправит стеклянную дверцу стеллажа. Снова целую.
И вот тогда — тогда! — Тени будет стыдно по-настоящему. До желания провалиться сквозь землю, до закравшегося в носоглотку «Это не подозрительность, не недоверие, мне нужно было знать наверняка», до этого странного выражения собственного лица, которое чувствуешь каждым мускулом, но внешне не представляешь себе ни одной черты — до всех тех причин, по которым на валденских улицах Тень никогда не пересекается взглядом с Фитцроем Фортескью.
Если уж выкрали у тебя из-под носа твой счастливый билет, твою судьбу, твоё «Вот ваш рецепт, приходите ещё», не нужно мазать его фломастерами в отместку и переставлять местами номера. И бить стёкла в чужом кабинете тоже не нужно. Недостойное поведение. Ребяческое.
Тень и хотел бы не ненавидеть; да только...
— Только ему и решать, кто смерти заслуживает, а кто — жизни. Ага, как же.
Он заматывается в желчь, как в на ладан дышащий плащ, и на Жимолость снова смотрит волком — потому что да, да, тысячу раз да, стыдно. Потому что дурак и параноик, потому что нужно думать прежде, чем рассыпать обвинения щедрой рукой, потому что ему страшно: если всё это вернётся, то — что тогда? Её ведь нет больше. И первого отряда нет.
Ничего нет.
Даже таблеток.
— На войне убивают по приказу, — говорит Тень. — Была война. И приказ тоже был.
Вполне однозначный, поди такого ослушайся. Он думает: ослушались бы его, прикажи он теперь то же самое? Нет, наверное. Дело не в специализации даже, просто так уж люди поступают. Берут — и слушаются, когда тебе больше всего хочется, чтобы бунт подняли и свергли к чёртовой матери.
Не выйдет, не получится, не так здесь заведено.
Смешно, если вспомнить: Стража и Предместье — ровесники. Погодки. Грёбаные братья-близнецы.
— А что я делал — неважно, — продолжает Тень, вымеряя сосредоточенным шагом половицы. — То же, что и все. Стрелял по зверям и людям.
Больно. Насмерть. Маячит перед глазами россыпь чужих внутренностей; тогда, под стеклом очков, его взгляд был намного острее. Знал, куда бить.
— Я хочу тебя попросить, — Тень останавливается, снова предпринимая попытку заглянуть в чужие глаза. Тщетно. Внутрь — не получается; отгоняет что-то громким хлопаньем крыльев, тоже серых да пыльных. — Мне нужно убедиться, чтобы спать спокойно. Я уже говорил: могу заглянуть и вытащить всё, что нужно вытащить. Быстро. Без боли и всего этого; ну как пластырь сорвать. Одним прикосновением.
И повторяет про себя, будто мантру (ведь не так уж важно, его или её лицо сквозит презрением напротив): это не подозрительность не недоверие мне нужно знать наверняка
не подозрительность | не недоверие | наверняка |
знать | это |
мне | подозрительность |
не нужно.
— Это часть терапии.
Сам себе прописал, сам придумал, сам наврал с три короба — а если сработает, если всё-таки? Чего может бояться Рената Фортескью?
Он протягивает ладонь.
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Его ”не стыдно” отдаёт дрожью в его же голосе, вибрацией на голосовых связках, сжатым от нехватки воздуха горлом; отдаёт горечью и озлобленным, осатанелым упрямством, детскому сродни: сказал же, нет, не брал, не рвал цветы я, рвал, но не я, я не рвал!
А в воздухе - запах смятой в ладони листвы и растертого в пальцах жасмина; на продранных коленках - зеленые пятна, не отстирать, не отмыться.
Не отмыться, Тень.
Не отмыться, не отмолиться. Можно - если ты повелитель ужаса - отрастить новые руки, да и они будут по локоть в крови и угле. Омыть ладаном можно - а и через душную сладость будет сквозить привкус железа и желчная горечь.
Рвал, Тень. Клыками, зубами, когтями, словом колючим, пулей железной, клятвой пустой, языком заплетающимся данной - рвал.
Пожинай, - непонятно откуда взявшееся злорадство выдавливает на лице Жимолости злую, брезгливую усмешку.
- Это не ответ, - короткий смешок, отводит взгляд. Выпрямляет колючий позвоночник; зубами скрипит. Могла ли подумать когда, что вот так, запросто, почти не глотая гласные, будет вставлять слово поперёк господина Мрачного Начальника? Что вот так - с нажимом, сводя брови - будет смотреть сверху вниз, а то и чуть поверх, по касательной скользя взглядом по макушке?
Не интересно. Не то. Бесполезно, Теодор Нокс. Ближе к делу. Это неважно. Ошибка доступа. Попробуйте еще раз.
Рената гнёт шею, едва не роняя голову на грудь - и резко шею выпрямляет. ”Кха-ха,” - не то дрожащий выдох, не то смех; губы кривятся в сдерживаемой ухмылке, лицо кривится, как гладь воды, потревоженная брошенным камнем.
Им бы только камни кидать, подлым.
Им бы только себя жалеть, сирым.
- Это не ответ. Это ёрничанье. И детское упрямство, - добавляет с мстительной, почти ласковой улыбкой. - Что он тебе сделал? Что тебе сделал мой муж?
В ударении - пощечина: отстань, уйди, не интересно. Есть мы - скудно обставленный кабинет, где то тут, то там видно присутствие уютного сумбура: чайник этот, гортензия на подоконнике, на ладан дышащая... А есть ты, и всё при тебе: запах виски, въевшийся в кожу, запах сигарет, въевшийся в голос... всё при тебе.
Кроме таблеток.
Зря Тень прячет руки в карманы, зря выдыхает длинно, зря поворачивается боком мягким, в чешую не закованным; Рената (она ли?) вгрызается в него всей поганой пастью.
- А это - лицемерие. Какой приказ? Убить женщину без суда? Герои войны.
Корчит из себя белую кость, а всё то же - “захватчики”...
Воздух мутнеет; светает.
4-7 утра - особое время: чаще всего рождаются, чаще всего умирают.
стояли звери |
- Хочешь - проси, - перебивает. Голос серый, бесцветный. Потому что знает.
КОМУ-ТО ПРИДЁТСЯ УЙТИ
ВОЗМОЖНО, В ОКНО
- Ты думаешь, я боли боюсь? - снова: сухой смешок, отведенный взгляд. На этот раз в голосе скрипит неприкрытая горечь. Не понимает. Не слышит. Ему - им всем - кажется: весело живется Жимолостям в юбках да с оборочками. В тепле да сытости. В горе и в радости.
Она бы рада ненавидеть; да только...
Не может.
Во всём она виновата сама, и ей - пожинать.
ДА БУДЕТ ПОСЕМУ.
- Да подавись, - беззлобно. Устало. Прикрывая слипающиеся глаза, касается сухой горячей ладони. - Спи спокойно.
По пальцам течет морфей и морфий.
но нашлись те, кто их пожалели |
Отредактировано Жимолость (2019-07-11 13:21:11)
Рука Жимолости тяжелее, чем может показаться; пальцы — крепче, ладони — грубее. Тень не понимает: ощупывает задумчиво кожу, рисует волнообразными отпечатками по чужим и только потом, узнав, рвёт руку прочь от чешуйчатого плаща.
Тиамат улыбается ему из-за серого плеча. Здравствуй, мальчик.
Вместо чужих страхов он видит собственные; и весь — наизнанку, вперемешку с силуэтами вокруг, тут и там, чёртов анатомический театр. С разверзнутыми черепами (Лидия), изрезанные углами Грани (Майрон), глядящие слепо, но по-прежнему насквозь (забыть все имена забыть забыть не вспоминать ты не знаешь этих людей не нужно тебе) — десятки, десятки лиц. Тошно.
Цепкие пальцы — не Жимолости — заставляют его вынырнуть наружу. Сгребают волосы на загривке в горсть и тянут вверх, как совсем немного недотопленного щенка. Затем — разглаживают, ощупывают ногтями зазубрия старого шрама. Больше не жжётся, тварь, не беспокоит, потому что я убил тебя. Я, Теодор Нокс, тебя убил. Поди прочь.
Что же за ночь такая, коли мёртвые толпами льнут к живым.
— Госпожа Фортескью, там...
Там, снаружи, он расплывается по полу тёмной тенью, истинной формой, а потом — через секунду — снова вгрызается ногтями в паркет, валит с ног уставший стул, больно бьётся затылком об угол. Живой, живой, настоящий, держит себя в руках, контролирует, где кошмар, а где — реальность...
— ...на верхних полках должно быть — маленькая склянка, с ладонь размером, это чтобы в себя прийти, один глоток нужен.
Простите-извините, разлёгся у вас на полу мешком, катаюсь туда-сюда, как чёрт знает кто, а ведь не хотел, никак не хотел, всего только за таблетками пришёл, привёл за собой вереницу мёртвых, погребённых, пеплом по ветру разметавшихся, но ведь это пройдёт, завтра расскажем Фитцрою и вместе посмеёмся, обязательно, о-бя-за-тель-но.
Треск стекла под кулаком, а в голове — долгожданная глухая пустота. Дай склянку, Жимолость, ради всего святого: сам такие делал полвека назад, знаю, что поможет, не от филлио, так от видений хотя бы, не может не помочь, пожалуйста.
Тиамат не бьёт — скребёт только, кладёт руку на затылок, и Тень не чувствует ничего, и Тени не больно, только самую малость обидно — как так вышло? Целился ведь. Доносится из-за завесы треск стекла, и с подбородка на пол капает снова. Как тогда, когда только пришёл, ворвался в кабинет через входные двери. В самом начале. Что было в самом начале?
Были трое — Ведьма, Зверь да Змея; один у ног тёрся, вторая — на плечах сидела, поближе к шее. Пригрели у тёплых костров да на тёплой груди. А когда Зверь и Ведьма уснули, Змея пробралась и проглотила обоих живьём. Только её и видели.
Чешуйчатую усмешку Тиамат бережёт у самых губ и поддевает его подбородок носком ботинка, рассматривая в упор вертикальными зрачками. Дерьмово выглядишь, мальчик. Больше жрать нужно: чужой крови, чужой плоти, чужих костей да зубов... Не повелитель ужаса — вегетарианец.
Тень дёргает подбородком.
Нет теперь Змеи. И некому больше впиться в горло из-под земли восставшей Ведьме.
Не так что-то. Что-то не так. Он перебирает в уме чужие слова, как ребёнок — незнакомые цифры, и Жимолость — Рената Фортескью — звучит иначе. Как если, лёжа на одной половине фортепиано, вдруг на другую перекатиться. Что говорила она?
— Ёрничанье, упрямство... — Тень дышит полной грудью, смотрит невидящим взглядом, будто перед трибуналом или алтарём (но не присягал, никому в жизни, никогда, ни за что). — Зависть — потому что он — смог, он — справился, потому что он — врач, врачом был, врачом остался и веры не утратил, и сам — как шпала, не согнётся и не сломается, и я бы тоже хотел, потому что — могу. Знаю.
Но ты — не он. Труха у кострища, хворост на растопку, сжечь тебя — снова где-нибудь да появишься. Лес велик. Всем места хватит.
— Приказ был — спасти. Мы людей спасали. Тех, что они убить могли и собирались.
Видел ты этих людей? Не видел. Просто брал и верил, потому что невозможно было ей не верить — шагу, взгляду, честному слову, пожатию скользкой перчатки.
Боль — это не страшно. Смерть — это не страшно. Тень боится другого: призраков, тянущих к нему мягкие, добрые руки; знакомых лиц, недвижимых, застывших раз и навсегда, ибо все они — смертны; себя — как первопричину этих смертей, трупов, падающих к его ногам, потому что недосмотрел, недостерёг, недолечил.
— Вытащи, — просит Тень в пустоту, окуная в неё дрожащие пальцы.
Или убей.
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Тяжела голова Главы, так и не скажешь, что пустая да червивая - Рената подхватывает его под затылок, сжимает ладонь цепко, а он, мерзавец, утекает сквозь пальцы черной патокой
черной смолою
черным дымом
черной тенью
смотрит на пальцы (белые-белые) и ищет глазами липкие черные пятна: ни одного. Щупает душу, ищет черные липкие пятна вины за содеянное: ни одного.
В одном черном-черном доме, в одном черном-черном кабинете, белая-белая магия делала черные-черные вещи, и имела полное на то право - так напишут в некрологах.
Утекает... Рената падает на колени вслед, стараясь удержать, уберечь буйну голову от удара о пол; саднит кожу, а она цепляется за господина Нокса снова, и снова:
- Спи спокойно. С-с-спокойно, с-с-сказала.
Еще! Еще вина третьему столику! А с вином - вины, порцию грёз, щепотку кошмаров, и спать, спать, спать! Тянет магия жилы, тянет; мышцы тянет, за душу щипает мелко, впивается, оставляя следы-полумесяцы от ногтей.
Бармен! Сегодня не как обычно.
Господина Нокса швыряет о стул, господин Нокс вытягивает вспотевшую шею в судороге, как сшибленная с ног на скаку лошадь; после такого кони ломают ноги, руки, души, семьи. После такого - пристрелить только.
Так милосерднее. Так?..
И - ничего на душе. Ни святого, ни саднящего; ни злорадства, ни леденящего пальцы ужаса.
Ведь правда?
Он так похож на тех, игловых. Когда-то ей нравилось над ними издеваться: ничего человеческого в них не оставалось, всё пожрал желтоватый порошок. На что угодно готовы. Ну, спляши! Под столом прокукарекай!..
А потом проснулась, кукарекая под столом.
Не спит... не спит! Склянку маленькую... Оглядывается - не видит склянки. Потому что “на верхних полках”, а они - в партере. И птицы щебетать начинают за окном, и ворочается сонно больница; серо, сыро.
Невозможно.
Всё это - диафильм, набор черно-черных кадров с редкими всполохами желтого: свеча еще горит, подрагивая. Не катись ты так, дурень, сшибешь! Сшибешь свечу, будет пожар - чем тушить? Слезами твоими крокодиловыми? Тварь. Тварь!
А голосок жалостливый-жалостливый, извините-простите, прошу покорнейше, госпожа Фортескью! Нижайше кланяюсь!..
И ведь верят ему, такому. Верят ему. По шерсти гладят, пьют на брудершафт. А ей - им! - в земле стыть; за мужем прятаться, замотанной в упреки и равнодушие, что веретено.
Это он-то завидует? Ха! Он хотя бы живой, и люди вокруг - в живых оставшиеся - его любят, и именем его не проклинают. Дурак, дурак! А те, усопшие...
И те - любили. Не ценит.
Поднимается так резко, что перед глазами - круги красные. Бинты... бинты! Где-то же он их нашел, и она - Рената - найдет. Нашла; осторожно - чтоб не испугать - обхватывает дрожащие черные плечи, подхватывает под беспокойные, острые локти. Тянет вверх, выворачивая за спиной, по скользкому полу тянет к креслу; ну, сукин сын, помоги хоть немного, упрись ногами, тяжелый!
Пальцы почти не дрожат.
Раз тур, два тур... три, десять, двадцать - сколько оборотов бинта вокруг запястий нужно сделать, чтобы обезвредить повелителя ужаса? И сотни мало будет, однако ж - крутит, туго крутит, стягивает за спиной руки Теодора, а в голове - часовой механизм отсчитывает, роняет минуты.
Бросить бы его, идиота. Кости ломит. Сводит челюсть от боли. Убить бы, пока лежит, слизняк, в ногах; нет.
ВТОРОЙ РАЗ РУКА НЕ ПОДНИМЕТСЯ, ДВАЖДЫ НЕ ВЕШАЮТ.
Сжимает бессильно кулак - костяшки белеют. Нельзя... нельзя убивать! Не может! На этой ноте другой должен вступать, другой должен доводить до конца - тот, кто спрашивает-утверждает-рычит гортанно: МОЯ ДОБЫЧА, ХОЗЯЙКА.
Хозяйка кивает: твоя, милый, - и руки прячет.
Еще тур бинта... красивый бантик - ну не подарок ли?
Не подарок.
- Нет несломимых. Нет несгибаемых. И Фитцрой ломается: надо знать точку приложения, - сжимает плечи, и снова тянет - подальше от острых углов. Мерзко скрипят подошвы о пол. Обрывает, отстраняется, колется: - Я тебе не психолог и не мозгоправ. За этим - к другим.
Скрипит зубами. Болят кости. Болит челюсть... Как у ребенка - когда растет, когда зубы режутся. Клыки.
Раз тур, два тур, три, десять - стискивают путы ноги под коленями, врезаются в кожу бинты, обездвиживая.
Об стул спотыкается, пока поднимает, путается в руках и ногах - без сна, без сил; едва не падает. На верхних полках, на верхних полках... у Фитцроя “верхние полки” - это где-то там, совсем там, тут стул нужен.
Сонно ворочается больница...
- Этих склянок... кха, - шарит по полке пальцами, а под пальцами - ни пылинки. Что-то прыгает в руку продолговатое, маленькое, с пробирку размером. Оно? Скользит взгляд по бирке: похоже.
Со стула слезть просто так нельзя, не сейчас, не этой ночью - Жимолость спрыгивает, а спрыгнув, путается в подоле, в ощущениях путается - где пол, где потолок? где грань между совестью и жалостью? молчи, Тень, тебе откуда знать!
Смотрит долго, выжидающе. Сверху вниз.
- Спасали... - садится рядом, поддерживая затылок, помогая упереться спиной о кресло. С коротким щелчком открывается склянка. - Спасать одних, убивая других - благое дело. А ты у нас, видать, великомученик. За благое дело страдаешь. Без греха. Без суда. Ведь так?
Усмехается. Не зло - устало. Сколько можно говорить одно и то же? Уж когда-нибудь до него дойдет. Через одну смерть. Две, три, десять. И сотни будет мало...
Брызги стекла на полу, брызги крови. Побоище.
Рената опрокидывает пробирку прямо в потрескавшиеся бледные губы - ровно глоток, резко пахнущий анисом и лакрицей.
Так пахнет забытье; благое, без воспоминаний. Заслужил? Отнюдь.
Будет ли ценить? Едва ли. И тех не ценил, и этих - не будет...
Отредактировано Жимолость (2019-07-13 00:38:17)
Слова приходят к нему из-за дверной щели, крышки фортепиано, свиста пуль и тихого, мерного шёпота котлов в своей-чужой обители. От слов — хуже всего. «Отпусти, Тео». «Мы с тобой обязательно вернёмся, ну, как будто не веришь!». «Ради этого ты ушёл, не так ли?» Режет наживо. Вечно ему куда-нибудь надо.
Без греха, без суда, без следствия и без воли. Подсудимый возвращается, мы больше не теряем подсудимого, у подсудимого сокращаются мышцы пищевода и горько под языком. И над языком, и за языком — повсюду горько. Почему вы все вечно навязываете мне какое-то знамя?
Тычок скальпелем (скальпелем?..) в межреберье: потому что не мы. Сам себе навязал. Никто за тебя выбора не делал, и нет в этом мире никакого Пути. Всё сказки. Даже герои какие-то кривые-косые, своим ролям ни капельки не подходящие.
Потому что у его судьи — мраморные, дрожью подёрнутые руки, у пастора — вечный траур на поникших плечах (а ещё пыжится!), у тюремщика со связкой скрипучих ключей — белый халат и припадочная жена; и всех их обязательно, о-бя-за-тель-но нужно спасти. Здесь-то и коренится ошибка в вычислениях. Просчёт, сказала бы Эмили. Потому и результат — неудовлетворительный. Не решена задача; оревуар, аминь и чэ-тэ-дэ.
Эй, Эми, не осталось ли у вас там, наверху, столика на одного?
Или внизу.
Где-нибудь.
Хотя бы даже половина столика. Угла в кладовке с пыльной паутиной над головой (где-то он читал, что именно так, верно, выглядит вечность).
Перед смертью, по законам, вся жизнь должна промелькнуть перед глазами; но это — для тех, у кого смерть — одна. И жизнь одна тоже. Тень может насчитать у себя три с половиной жизни; значит, и мелькать должно быстрее. Но не мелькает. Не струится даже — просто сжимает однообразно гнилым кольцом у однообразно стального горла, опадает с плеч трухой воспоминаний и замирает где-то у ног, как на приёме у цирюльника.
Нет. Видно, в загробном мире распродана жилплощадь; потому что когда он возвращается в сознание, то видит вокруг лишь знакомые очертания кабинета (кто устроил здесь весь этот беспорядок?.. Прибрались бы, госпожа Фортескью!) и — волнами — чужое лицо.
Через несколько минут он забудет окончательно. Но несколько минут ещё не прошли.
— Слишком туго вокруг запястий.
Тень знает, что значит забывать. Многое забрала Большая Охота на Немёртвую Змею; были жертвы, которых он не собирался приносить. Все жертвы.
— Слишком слабо под коленями.
Зафиксировать в памяти отпечатками, прорубить насквозь: видения под филлио, глаза Яги, голос Яги, собственная почти-что-склонившаяся-в-поклоне голова, странные вопросы, странные ответы, странные — слишком древние, она не могла знать, — слова (снова слова!), затерявшийся где-то скальпель... Нужно приставить к Жимолости того, кто будет наблюдать. В отделе разведки это несложно.
— Будьте так добры, развяжите меня, госпожа Фортескью.
...если не хотите, чтобы все эти бинты, эти стулья, эти кабинеты обратились грудой хлама, слишком громкой, слишком подозрительной, она ведь обязательно привлечёт ненужное внимание; привлечёт — потому что уже светлеет за окном. Скоро заколосятся за дверью чужие тени.
Он думал о другом. О том, что нужно приставить к Жимолости того, кто будет наблюдать. Приставить человека к Ренате Фортескью. Приставить к Ренате Фортескью того, на кого можно рассчитывать, чтобы следил. Приставить человека.
— Мне нужно быть в здании гильдии через полчаса.
Приставить...
кого? |
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
- И что? - безапелляционно. В этом ”и что?” - претензия; издевка; недоумение; вопрос?.. Щелчком закрывается склянка.
И что, что туго? Когда змеиное кольцо сжималось вокруг шеи, когда ломало хребет, ребра в легкие загоняя - сказал ли ты, что туго? Хоть слово против сказал?
И думать не смей.
Молчать.
Невысказанное вслух “молчать” висит на кончике языка, запертое за клыками; висит в воздухе невидимой стеной, которую сломать повелителю ужаса ничего не стоило бы, не будь он связан
туго (и что?)
бинтами (сам справлюсь, госпожа Фортескью)
обещаниями (ничего плохого не случится, если мы вовремя успеем)
виной (не стыдно!)
филлио.
Молчать!
Рената сжимает пальцы на затылке господина Тени и чувствует, как скребут ногти (когти?) по коже; под ногтями - налет. Белый. Сжимает, пока ногти не впиваются, наматывает короткие пряди на пальцы. Грязный.
Черный.
Пыльный.
Грешный.
Яага сжимает пальцы на древке копья и чувствует, как скребут когти по тису; под ногтями - налет. Кроваво-красный, с ошметками чужого мяса, со слущенной до мышц кожей, а кровь-то, кровь-то своя, родная! Больно... Сжимает, пока когти не впиваются, наматывает на побелевшие пальцы обрывки стяга - грязные... Кто ты? |
Рената слепо шарит ладонью по полу, нащупывает осколок - побольше, поострее. Стискивает пальцами скользкое стекло, а в висках стучит: не выпускай! не выпускай! Жива будешь!
В темноте оскал её - белый.
- И что, что туго? - выплевывает хрипло. Поднимает стекло: тускло блестит в предрассветной синеве. - До трех считаю.
Раз - глоток. Камешком стекает по горлу, бьется о кольца трахеи, а эхо долгое, гулкое - что в колодец упал бездонный. Бездонный, ненасытный: ни осушить, ни переполнить.
Раз - глоток.
- Отсчет пошел, - медленно опускается рука, и тусклый блеск стекла замирает где-то у белого горла, где-то там, где стучит сердце господина Тени.
Надавить чуть-чуть... чуть-чуть... и кожа, натянутая, разойдется; раззявится красная пасть раны, заплачет красной росой... Чуть-чуть всего надавить, чуть-чуть провести... - шепчет.
Росой этой напоить землю - вырастут маки, розы, лютики.
Все мы из земли, и уйдем в землю, прольемся в нее дождем. Мокрая земля - плодородная; из костей прорастает багульник, из колото-резаных ран - жимолость и лён. |
Громыхнуло за окном.
РЕЖЬ
КАК ЗВЕРЯ, КАК СКОТИНУ - РЕЖЬ
Не отмоемся.
Не уйдем живыми.
Рената задирает голову Тени сильнее, натягивая волосы, и вдавливает стекло в шею до белой полосы. Белой.
- Отсчет пошел, - повторяет голосом тихим, почти сочувствующим. - Беги, потом будет поздно.
Что-то царапает, бьется - режь сейчас! Потом не добраться тебе до этой шеи, не пригреться змеей на груди!
Осколок заводит за спину Теодора, коротким ударом разрезая слой бинтов - бахромится, осыпается белой пылью.
- Беги, пока не передумала, - моргает. Пусть уходит. Сейчас же! Пока не проснулась... пока не... пока...
Пока мама не вернулась с работы.
Она делает глоток из пробирки - горький, приторный; разливается по груди тепло неприятное, больное. Горячечное. Жимолость обмякает на полу, что сломанная игрушка.
Моргает. Надо убраться, это никуда не годится.
Моргает. Первой волной смывает тяжелую черноту, засевшую в затылке; тупую ярость.
- Т-торопишься? В такую ра-рань?..
Хмурится озадаченно. Где вторая волна?
- Т-тогда тебе нужно бежать, - усмехается неловко. - Беги, пока не опоздал.
С кивком голова падает на грудь.
За окном накрапывает.
Смотри. В глаза смотри, безотрывно, беспрерывно, не отводи взгляда, даже не думай, за-по-ми-най. Как карточки в той ярмарочной игре на площади: всего несколько секунд даётся, а потом — перевернут рубашками вверх и заставят находить совпадающие. Раз оступишься — проиграл. Умер. И коли сам умер, так ничего, слюбится, стерпится. Но ведь оно как обычно? Разок умрёшь — и других за собой потянешь. В этом штука. Эффект домино; сложно вести две игры параллельно. И за карточками следить, и на ногах твёрдо стоять, чтобы никого позади не опрокинуть. Сложно, Тень?
Сложно. Повезло, что сидит. Повезло, что за спиной — только деревянная спинка и собственный позвоночный столб, а не люди из плоти и крови. И некого защищать, и не от чего защищаться. Свободный. Наглотаться бы теперь этого воздуха, рассмеяться в чужую — наискось — физиономию; да только отвлекаться нельзя. Надо запоминать.
Отсчёт, говорит, пошёл. Знаю, что пошёл. Знаю, что не больше двух десятков секунд есть, чтобы всё в памяти уложить, спрятать от треклятого сиропа со вкусом жжёного головного мозга. Не уйдёшь, мразь. Некуда деваться.
Я тебя вижу.
Она говорит: пошёл отсчёт; и Тень щурит отёкшие глаза. Пошёл, пошёл, как же. Мы со своей стороны тоже посчитаем, серые люди считают как следует, наловчились на трупах падших товарищей. Помнишь, тварь? Всё ты помнишь. Вот и я теперь запомню, ни за что не выроню из головы, зарисую в мельчайших деталях и в улыбке твоей обязательно различу оскал. Раньше, чем успеешь сомкнуть гнилые зубы на чьём-нибудь горле.
На горле, да, правильно поняла, прямо здесь. Немного ближе. Ну? Перекуси глотку, дай последнее свидетельство, последний отпечаток оставь. Вот и приветственный подарок — смеяться Тени посредь Латт Свадже с располосованной глоткой, потому что не умерла. Живая. Доиграна партия в прятки, можно приступать к морскому бою. «Ранен», «убит», убей, чтобы хватились через пару-тройку часов, всполошились, перестроились на запасной план и искать начали.
Право, пускай ищут.
Все знают, куда господин Тень уходит в приступах филлио.
Все.
Но тварь — хитрая, не зря якшалась со Змеёй, не деться никуда старым привычкам. Тень не скрывает своего разочарования, пока молчит под звук надрывающихся в предсмертном хрипе бинтов. Жалко — и бинты, и утраченный шанс устроить себе внеплановые выходные.
Он поднимается на ноги, вытягивает руки по швам, разгоняя кровь, и провожает небрежным взглядом пробирку в клетке из чужих рук. Капля по капле — так когда-нибудь все соки из двуногих да разумных высосут, если сейчас не... Не что?
— Осторожнее, — говорит. — Присядьте.
Стаскивает Жимолость с хрустящего пола обратно в кресло, будто перед возвращением старших убирается: всё так и было, куклы сидели здесь, пили чай и ничего плохого не делали, а стекло на полу — нет, не стыдно, не моя вина, не рвал цветы я, рвал, но не я, я не рвал.
Застывает призраком в дверях, а в голове — пустеет.
— Ваш муж будет здесь через несколько минут, госпожа Фортескью. Я сообщу ему о том, что произошло.
А что, собственно, произошло?
Да очень просто. Приступ филлио, отсутствие таблеток, замешкавшаяся Жимолость, один разъятый на мелкие составляющие стеллаж. Случайность. Все целы и в полном порядке, здоровье превыше всего, и к слову о здоровье — Рената что-то взбледнула, больна, должно быть, ты лучше осмотри, посмотри, присмотри.
Присмотри.
Как следует.
В оба глаза.
И замок починить не забудь.
Тень не помнит, почему закрыто, но оборачиваться — страшно. Тянет ручку на себя, вперёд, назад, ждёт, пока заскрежещет замок под стальной ладонью, сплетённой из темноты под ногами. Вот так. Вот так. Хорошо. Минотавр ступает прочь из собственного лабиринта. Пожалуйста, пристегните ремни...
— Благодарю вас за помощь.
Даже у самых подступов к зданию гильдии Тень неизменно сбивается на бег и никак не может понять, почему. И в висках саднит так, будто бы что-то забыл. Зонт, должно быть.
Дождь смывает с него кровь и пыль, и филлио, и обещания, и чувство вины. Тем утром — единственным из многих — Тени очень хорошо.
И очень, очень пусто.
[icon]https://i.imgur.com/3HAP51d.png[/icon]
Вы здесь » Dark Tale » Архив эпизодов » [04.07 ЛЛ] Поддавки
