Весной - вспоминать ту, что так и не встретила.

Весной - греть у сердца темные мысли, проходя мимо больничной аптеки. Искать среди запахов тающего снега и голых еще ветвей - ведь весной и у них есть запах - тот особенный, дополняющий, дополнявший. Мечтать вдохнуть его, излечить им всю гниль застарелых легких. Мечтать об огне, раздирающем вены, и морозной хватке на разуме.

Весной - каждый раз - хуже.

И когда ребра снова начинают болеть, - да вылечили, вылечили уже! - Софье - пусто. Это - холод иного рода; могильный. Он добивает; складывается финальным кусочком стеклянной фрески, которую так усердно пытаешься никогда не собрать.

«Ничего не пройдет».

Еще вчера ей казалось, что она забыла. Не забыла события; забыла чувства. Что тот февраль уже позади, и этот сентябрь - тоже. Вчера она еще могла бережно улыбаться, слушая, как господин Флебер всю сессию жалуется на дочь-шлюху и шлюху-жену, как воют в палатах и как Эдриан, столкнувшись с ней на выходе из лечебницы в десятом часу, бросает своё привычное, ничего не выражающее «удачи».

Сегодня она приходит в четвертое крыло старшего психиатрического; через черный ход. Здесь нет ее пациентов - не берет их, чтобы не соблазниться.

Уже соблазнилась. Уже не страшно.

- Мне нужно что-то навроде опиума, морфия... Есть он где?

Люшер чешет щетину, разваливаясь на койке. Смотрит скептически - не верит, наверное, что, ответив, не попадет в комнату с мягкими стенами, и всё это - не какая-то хитрая проверка. В наркологическом отделении у лекарей свои нравы.

- Милочка, маков в Сказке - до пизды. Нарвите себе, коли хочется.

Без гостинца Люшер, как и многие другие, говорить отказывается. Набор стандартный: сигареты, сладкое, спиртное. Раневская протягивает кулек - тот слегка звенит стеклом крошечной склянки со спиртом.

- Мне для себя...

Люшер жадно выхватывает сверток из бледных рук, уходит с ним в уборную палаты - спрятать. Вернувшись, улыбается сыто, скорее - ухмыляется.

- Нет опиума. Есть Юн.

В Предместье она не смотрит в глаза. Она себе кажется - юродивой среди юродивых; боится каждого шороха. Боится, что все, - каждый прохожий, - знают, зачем она явилась. Стражи не видно, но в этих переулках кроются и более страшные участи.

Безлюдные черные улицы. Чужие повороты. Озирается, выискивая номера домов с карты Люшера.

Он сказал: «ничто не приносит такого покоя».

Соня хочет верить.

- Сколько?

- Порции три...

Стесняется слова «доза». «Три» - чтобы не злоупотреблять. Только на крайний случай...

Монструозные лапы с поразительной аккуратностью засыпают алый-алый порошок в мешочек, перевязывают белой ниткой. В этих нескольких граммах - все сбережения на отпуск.

Софья благодарит; уходит - выбегает - из дома, прижимая грядущий покой к груди. Она не знает подходящих мест, да и нет их вовсе - женщина прячется в первой же заброшенной подворотне, нетерпеливо распускает узелок. Люшер сказал нюхать - полоску с мизинец.

Софья послушна.

Нервно выравнивает порошок на оголенное запястье. Ждет. Еще не поздно остановиться.

Софья честна.

Она резко, за раз, втягивает ноздрями.

Жжется.

Первые минуты - ничего.

Металлический привкус огибает губы, стекает по подбородку.

«При кровотечении из носа - не закидывать голову».

Тогда она чувствует.

Сознание кружит; тошнота подступает к горлу, лицо, ладони, спину покрывает ледяной пот. Кажется, очень жарко. Кажется, из-под ног уходит земля. Софья утирает рукавом кровь. Сплевывает. Кровь - ее? Рукав - ее ли? 

Она теряет себя, и в поисках не представляется никакого смысла. Ее нет.

Она идет куда-то. Что-то ведет ее.

Люди редеют. Появляется стена - и от стены разит Смертью.

Она.

Ярость. Рев. Нежность. Грохот скамей в церкви. Судья.

К ней - вело?

Софья замирает, Софье страшно - она потирает горло - там, где пальцы Судьи лишали воздуха.

Юн шепчет: не бойся.

Судья еще не заметила ее, между ними - вся вечность. Можно сбежать, не сказать ни слова, но Юн хотел не того; за Судьей по стене тянется длинная тень о нескольких головах, чудовищная, хищная, с разинутой пастью - тень быстро дышит, облизывается, и Соня думает - ее тоже ведут. За стену... за стеной - все ужасы мира, бездна, смотрящая и поглощающая. Нельзя, нельзя, нельзя - никому туда нельзя. Тень сожрет, выпотрошит раскаленное нутро Судьи углями наружу. Нужно сберечь - пусть душит снова, кричит; что до того?

- Не ходи, - окликнуть проще, чем кажется. Соня подходит чуть ближе - так, чтобы видеть ее лицо. Такое же грубое, как в сентябре. Не послушается, конечно. - Не ходи. Там... никому не место.

[icon]http://s8.uploads.ru/t0qUR.png[/icon]

Отредактировано Софья Раневская (2019-07-03 18:41:04)

Пальцы должны болеть. Отозваться, заставить всхлипнуть, но Софья не чувствует боли; тело только ищет опоры, но тело - отдельно, а Соня - пальцами - слушает. И чем тоньше рвется нежная кожа, чем резче стачиваются о камень ногти, тем сильнее она

слышит.

У стены тоже есть голос. Голоса. Тех, кто не вернулся - множество сливается в один тонкий, режущий писк. Тех, кто ждет на границе - ехидный детский смех (над кем?) и низкое, предвосхищающее рычание, перебивающееся чавканьем пены. Оно нарастает, жадно тянется по стене за Судьей - и Соня завороженно следит за ним, за часто поднимающейся его грудью, нетерпеливыми взмахами звериных хвостов. По ту сторону - его логово. Впереди - его нора.

От норы Судья идет широким солдатским шагом. Не послушала.

«А здесь?»

Не послушала. Не понимает.

Бедро слегка покалывает. Щекотно.

Сонину руку тянут от бедра вверх - и она доверительно, облегченно повисает на чужой хватке, смотрит прямо в глаза. Улыбается блаженно, тревожно, с надеждой - предостерегая.

Слышит, как кипит в венах рыцаря кровь. Слышит каждую связку утомленных мышц, шипение тела, готового принять на себя новые шрамы.

- Не гони меня, - шепчет мягко. - Не нужно. Его ведь не гонишь.

Он скалит зубы.

Юн ему - поет колыбельную.

«Монстры-то его, милочка, не хотят пользовать, фэйри тоже - сами его выцеживают, а трогать боятся. Нам, людям, сбагривают. Человеческий он слишком».

- Ты тогда сказала мне жить, как человек, - ладонь сама сжимает покатое плечо, сама ложится на обожженную щеку. - Я живу. Я послушалась. Послушай и ты меня - я сейчас вижу больше, б-больше...

Голос дрожит, заикается, теряя мысль, теряясь в наполняющих всё существо звуках - дыхание рвется, и на миг Раневской кажется, что она вот-вот задохнется. Она хватает воздух бледными губами, продолжает хрипло - в тон ее хрипоте.

- Он тебя сожрать хочет, ведет к себе. А как тебя сожрет - остальных захочет... Ну зачем тебе туда?

И даже сама не знает, отчего ей так это важно - природа архонтовская, Воля ее направляет? Долг? Забота?

И лишь тогда ей страшно.

- Не хочешь - так с собой возьми. Я не боюсь. Я их услышу, проведу мимо, - и добавляет совсем тихо: - сберегу...

[icon]http://s8.uploads.ru/t0qUR.png[/icon]

Отредактировано Софья Раневская (2019-07-06 17:29:06)

В этой пасти бывали многие - дробились, распадались, как детские поделки в руках взрослых, кричали и выли бездумно, ища выход из бездонного кипящего чрева. Ее эта пасть - ласкает; увивает языком, лижет пальцы, и пальцы - изломанные, грязные - битым фарфором тонут в теплой собачьей нежности. Ее спутали. Обознались. Приняли в стаю, не признав в едком запахе алой уловки.

От пса веет стражескими казармами.  Потными, горькими, как выдохшийся ячменный эль, днями. Веет сдавленной дикостью языческих танцев, веет Господом - почти уже мертвым, остывающим на кресте сырой предоктябрьской церкви, потому что октябрь - месяц, в котором всё святое распинают снова.

Их тяжело отделить. Точно к плечу Судьи пришили лишнюю, симметрично схожую голову; точно они - ядовитый аспид и мимикрирующий его близнец, выучившийся - тоже - пускать отраву. Софья не может отвести взгляд - что-то хочет запомнить мягкие прикосновения треснувших губ, повторять их потом в памяти, пережевывая и проигрывая вырванным из контекста обрывком пьесы. Софья вспоминает - задней мыслью, в тумане, сдвигая его едва не за самую Стену - сон в жарко-серых тонах.

Он тает на лбу цветочным венком, и она дышит им глубоко и полно, забываясь, забывая благие свои намерения в приторном омуте. Софья из тех, кому достаются розы.

Судья не послушала бы и того, кому остались шипы.

И омут рассеивается - она презрительно отнимает от себя чужое запястье. Держит его немного, играючи, с издевкой - безвольную мышь за хвост - и бросает. Мышь падает, но не бежит.

Она слышит глухой удар о старый камень; чувствует не своими костяшками, как стертая, грубая кожа снова разбивается о его бессердечную твердь. Софья закрывает лицо, сдерживает накатившую от падения тошноту - горло обжигает ком и падает обратно вместе с мороком. Там, внизу, зреет стыд - опять не смогла, опять испортила. Юн упрямо одергивает ее, смотрит строго - не сейчас. Исправь ошибку. Продолжай.

Она утирает пот со лба, раскрывает ладони - видит рыцарские тяжелые сапоги.

  - Кого вы видите?

Женщина слабо поднимается - одним корпусом, тянется вверх, хочет встать - вавилонской башней рушится на колени.

  - Я вижу твоего зверя, - зверь широко распахивает глаза, Раневская ему тоже - в ответ. Зверь понял ошибку. Знает, что себя выдал. Хочет вырвать мерзкий человечий язык, оторвать пустую голову - тень его бешено бьется из угла в угол, не находя покоя: «не смей, не лиши меня моего логова, не смани моего паразита». Юн твердо бдит. - Я вижу, что он тебя убьет. Что он замышляет... что-то, что-то ужасное, он людей ненавидит - ты разве не понимаешь? Я вижу, куда он тебя приведет. И там ты - мертвая, и Смерть смеется над тобой, и никто не найдет тебе могилы, ты совсем одна, хотя вокруг тела, тела... Всех - тела... Он тебя мучает, чтобы ты повиновалась, потому что сам не может.

Юн смыкает хватку на рваном загривке.

Тогда Софья впервые чувствует иное. Двадцать лет разложения. Гнилую плоть с опадающими комьями шерсти, усыпанную трупными червями. Черви-подданные танцуют траурные, мрачные пляски - его затяжные поминки.

Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.

  - Сам не может... Да он же сам мертвый. И он - в тебе, как черви - в нем.

[icon]http://s8.uploads.ru/t0qUR.png[/icon]

Отредактировано Софья Раневская (2019-07-19 18:40:02)