[icon]https://i.ibb.co/MVJvtYK/sixmorevodka-studio-neva-praying-with-bleed.png[/icon]
– Ночь — время демонов, – шепчет на ухо мать, поправляя крест над спинкой кровати.
– Сатана приходит в сумерках, – говорят братья и сбрасывают с себя пропахшие кровью куски металла.

А пока
Ослепленный снегом ветер
Бьётся в деревенские дома,
С петель срывает двери,
Врата
Отворяя шкурам в белом цвете.
И мать подходит к колыбели,
На неё смотрят глаза зверя.

Грохот. Городская стража намеренно отводит глаза: кто-то старается насвистывать или завязать разговор с товарищем, лишь бы заглушить шум выпившего тела. Ярогора протирается по вратам Валдена, держа в руке распитую почти полностью бутылку пива, и буквально вываливается за пределы города. Стража желает ей доброго возвращения: «хотя бы не в крови с головы до пят», – уставше думают вслед.

Всё напоминает время, как двадцать лет назад: когда она напилась до едва живого пульса, кричала и рыдала, матеря каждого встречного, бросаясь бешеной собакой на любого, кто пытался помочь, проклиная до седьмого колена. Билась в ставни и двери, начинала зачитывать молитвы, но на неё недоумевающе смотрели — словно никто не понимал даже слов, что выплёвывала она, казалось бы, с собственными лёгкими. Её рвало. Не от выпивки. Выпивка была хороша, нереально хороша. Её рвало, когда видела летающие штуки, отдающие листы с письменами. Её рвало от стеклянных колб, из которых сочился свет.
Внутренности проваливались, когда она видела магию.
Не хватало ни эмоций, ни чувств. Оборвалось. Просто…
«ты уже мертвец».
Но боль, ломающая рёбра изнутри, пульсировала всё время. Каждый день, неделю, месяц, год. Она будила ночью. Она пронзала в разгар боя не хуже меча. Она была во снах.
Бродила, выпотрошенная, по окрестностям.
Церковь стояла здесь давно. Разваленная. Взбухшая, словно труп утопленника, древесина всё равно сохранила следы убранства и аккуратность постройки. Сохранила следы любви, что ей отдали чьи-то руки.
Руки человека, которого больше нет в живых.

Вдох.

Последние несколько лет Ярогора не находила в себе сил зайти туда. Сидела в двух футах от открытого всем осквернённым ветрам входа и вглядывалась в темноту, где мелькал за солнечными щелями и пылью алтарь и крест.
Ярогора теряла с каждым годом твёрдость своих слов. Она сокрушалась за свои грехи и не находила покоя. Шептала хрупкие надежды и сердце становилось камнем, бьющим грудь. И никогда не молилась за чьё-либо здравие и счастье — на ум не приходило ни единого имени. Даже своего.

Выдох.

— Господь, – эхо расползается по расколам и растворяется в сумерках за оконным проёмом. Скрипят зубы. Ярогора не может вспомнить, как правильно читать молитвы; она не помнит, не…
— Господь, я не помню молитв, – лицо искажается скорбью, – и не чувствую раскаяния. Но я здесь. Я всё ещё блуждаю в темноте. Жду.
Смеётся. Горько.
— Я не твои сын или дочь. Ты не призовёшь меня из этой тьмы. Червям отдана земля, червям в ней…
Кладёт руки на алтарь, складывает в молитве.
— Каждый раз, когда ты меня не слышал, моё сердце умирало. И я сделаю это ещё раз.

Отредактировано Ярогора (2019-05-16 15:56:13)

Она тянула слова. Голос Ярогоры был сорванным и хриплым, как знамя, выцветшее на солнце, изорванное от стрел, грязное от вздыбившейся земли под ногами солдат.
— Dans le calme de cette journée [В покое сегодняшнего дня] priez pour que le ciel nous trouve un chemin [Молитесь, чтобы Небеса нашли нас в пути], – пальцы сплелись до хруста, сглатывает. – Après tout, nous ne reviendrons pas [Ведь мы не вернёмся] ¹.

Ладони опускаются на холодный камень алтаря. В своей неказистости он совершенно точен жертвеннику язычников, но, она усмехается своим мыслям: велика ли разница. На жертвеннике всегда лежал скот. Алтарю всегда вверены твои руки. Лежит душа. Как знамя на поле проигранной битвы. Невзрачная. Ни тебе, ни, тем более, Господу не нужна. Забирай и убирайся.

Разворачивается в пол оборота, до последнего не прерывая касания к камню. Шаг назад. Вытирает рукавом лицо, резкими движениями надевает перчатки и только тогда её взгляд встречает фигуру Матери в дверном проёме. В полумраке светлые волосы стекали по плечам топлёным молоком, плавно переходя в платье. Всё в ней было мягким, текучим, как осеннее марево из тепла земли и продрогшего сумерками воздуха.

И лицо. Привычное для мира, нереальное для Ярогоры.

Страж приходит к ней. Протягивает руки и заключает фигуру в объятия, пряча лицо в шею. Пахнет чем-то спокойным — как обычно пахнут миряне — давно, слишком давно забытый запах ма…

Долгий вдох.

— Он здесь.

Она отпускает её. И отдаёт поклон. Похоже на извинение. Отходит в сторону, пошатнувшись, хрустнув досками, ударившись в скамью, чтобы не мешать пройти внутрь.

Отредактировано Ярогора (2019-05-21 22:15:35)

Она снова вытирает рот рукой, безуспешно скрывая следы опьянения – они здесь, рядом с церковью, в виде бутылки. В виде взгляда, потерявшим свою тяжесть булатного меча. Кулаков, что раскрылись подрагивающими пальцами. Опущенных плечей, чувствующих уязвимость без привычного веса лат. Женская фигура валится на скамью, неосознанно скрываясь в тени угла приходской церкви.

Отвратительная необходимость прятаться.

Но там она позволяет себе улыбнуться. Не очень радостно.

– А почему сюда идут? – она качнула головой, чуть повернув в сторону потухшего креста вместе со скрывшимся в лесу солнцем. И возвращается к незнакомке из тёплого молока. – Раскаяться? – звучит короткий смешок. Но мышцы так напряжены, что рот едва открывается. – От боли. Сюда бегут от боли.

Пауза.

– Но это бесполезно. Тут — Диавол. Он обманывает надеждой, что боль пройдёт. Просто верь и расчищай… дорогу кресту, – губы поджались, проступили морщины омерзения и злобы, старой и матёрой. Вдыхает полной грудью. Ей хочется исповедаться. Да хоть самому чёрту! пусть только в глаза смотрит. Возможно, это главное преимущество всей нечисти и зверей: они никогда не боятся взглянуть тебе в нутро в отличие от Господа, сукина сына, Бога и его гнилых священников.
Язык размыкает ощерившийся рот и проходится промеж зубов. От желания и нетерпения скоро сведёт судорогой все мышцы.

Ярогора глазами обрисовывает женщину, отвлекаясь от своих чёрных мыслей: перед ней абсолютной другой мир и взгляд, расслабленный и беззащитный, раскрытый и ведомый, приглашающий. Бесстрашный. Совершенно непонятный для стража.

Она наклоняется навстречу этому фантому, порождённому сумерками леса; облику Божьей Матери и Лилит одновременно. Протягивает руки, испещрённые уродствами больше, чем выжженная всеми несчастиями земля, ладонями вверх — протягивает на тусклую, остывающую полосу света от проёма двери.

– Руки палача, – говорит тихо, – не милосердного, – сжимает в слабые кулаки, – пахнут металлом, потому что металл пропитан кровью. И они будут продолжать… – от своих рук отрывает взгляд. Встречается со взглядом серым, как домашняя простынь. – Я буду продолжать убивать.

Отредактировано Ярогора (2019-05-22 20:52:53)

Изысканные пальцы теряются в россыпи трещин: местами старых, стёртых временем, как надписи на могильных камнях, местами — свежих, вот-вот готовых расцепить пасти и вывести все красные линии на ладонях. Судьбы, говорите? Призраки скользят по поверхности и там, где кожа сохранила чувствительность, возникает щекочущее чувство. Руки непроизвольно подрагивают. Глаза идут по следу дрожащих пальцев.

Разум слишком быстро находит оправдание бессознательному желанию не останавливать. Пьяна. Нечто древнее тревожит естество, как хищник видит впервые человека: неизвестно, но наверняка чертовски вкусно.

Но всё это там, где-то в животе.

Горячо. Под чужим теплом руки становятся влажными. Под птичье пение женщины Ярогора сводит пальцы вместе. Под чужими ладонями, утопая в чужой коже. А это всего лишь руки.

Между Божьей Матерью и Лилит есть пропасть. Мать одаривает материнскою заботой и любовью; все ей — драгоценные дети, сокровища её сердца, желанные дома. А Лилит… Лилит. Лилит — всеобъемлющая любовь; каждому та любовь, по которой тоскует. В её прикосновении сплетается Мать, Любовница и Жена. Тысячи символов и подтекстов. Каждый — правильный. Естественный.

Пальцы отзываются на рассеянные мысли, сжимают руки в запястьях, едва весомо, словно на них надели венки из луговых цветов. Страж возвращается к женщине. Глазами, мыслями, голосом. И телом. Грязные пальцы, царапая нежную кожу, оплетают запястье в ответ.

— Страсть, – хватка становится крепче и Ярогора медленно, твёрдо тянет руки к себе. – Если остановиться, то что останется? От меня? От тебя? – усмехается почти в губы. Останавливается. – Что ты видишь в глазах животных, в их движениях? – чернота зрачков полной луной закрывают сизые глаза Лилит. – А что вижу я в глазах людей за мгновение, когда мой меч их рубит? – Лицо смягчается. – Страсть.

Замершая в мгновении, замершая перед пропастью — перед шагом в Бездну. Но здесь нет никого, кто мог бы её предостеречь не ступать во тьму. Она закрывает глаза и погружается в наговоры старого стража; в его руках, что оставляют следы — недобрые знаки — обычно на мертвецах.

— Ищущие смерти – находят, – непривычно тихо вторит, – смерть завершает нас, – она замолкает при поцелуе. Его, почти не чувствуя, ассоциирует с ложбинкой между шеей и грудью женщины, ударившей в миг, когда губы прикоснулись ко лбу. Стало заметно темнее, и свет покидает женские черты. Лицо обретает смертность: разбитый взгляд, уставшая кожа, дрожащие уголки губ и морщины на лбу и у глаз — последние бастионы, удерживающие слёзы.
— Она дарит покой нашим глазам.

Рука незнакомки трогает волос.
Не ветер. Конечно же. Здесь нет птиц.

«Вы честны».

— А ты доверчива, – щурит глаза, – если я убью тебя здесь и сейчас, ты прослывёшь добрым именем и даже мученицей. Твоё лицо – идеально для иконы святой, – это не звучит как комплимент. Скорее презираемая действительность. — Страдалица, разделяющая горе других. Спасающая самые безнадёжные души. Добрая настолько, что доверилась рукам своей убийцы, пытаясь спасти. Прекрасно. Звучит.

Она выпускает руки потухшей женщины. Натягивает перчатки рывком, встаёт и выходит прочь, глубоко, даже болезненно вдыхая ночной мокрый воздух.
— Лишь Господь в праве судить и выносить наказание, – выдохнула сквозь зубы. — Можешь порочить себя. Но это всё не будет иметь значения. Бессмысленная трата жизни, которая почти прервалась, – она разворачивается ко тьме в церкви и видит в призрачном свете лишь часть платья, увлекающего внутрь. В логово. Уже в логово.

Отредактировано Ярогора (2019-06-01 19:26:08)

Он приходит в сумерках. Ярогора его пропустила. Подол платья скрылся в темноте резким рывком. К проёму выкидывает женщину из Церкви смердящей рукой диавол. А её руки, потерявшие плавные черты, проступают костями под кожей, впиваясь в дверные откосы, словно они — чьё-то тело.

В Храм рукотворный Господь никогда не сойдёт.

И от слов её внутри разгорается война и скрежет металла. Клокочет. Кровь бьёт в тело, как в набат, и глаза утопают во тьме: остаётся лишь крест и на нём — эта женщина.

Женщина, бросающая вызов. Ей. В лицо.

В один шаг Ярогора оказывается лицом к лицу; в ней испепеляющая безжалостность, и не слышно даже дыхания, словно сотни мёртвых полков, павших в крестовом пути, встали узреть её — по образу и подобию Бога; Бога, что отправил их на смерть; чьё имя — имя всех залитых кровью полей; того, кто никого не сберёг; кто проклял их всех искать покоя в войне; КТО ПРЯТАЛСЯ ЗА ИХ НАДЛОМЛЕННЫМИ СПИНАМИ.

Лицо встречает лицо: страж сносит женщину, роняет её и возвышается над ней.

Рука впивается в тело, пальцы погружаются под нижнее ребро резко, сжимая кость, и Яра хватает второй рукой горло женщины, надавливая большим пальцем в подъязычную мышцу, обрывая крик сломанной кости ребра. Первый вдох у самого уха — вдох чужой боли и слёз.

— Да что ты, девка, знаешь о Боге, – её руки — дыба. На них растянуто женское тело, с необъяснимым умиротворением для Ярогоры содрогаясь под слоем одежды. Рука перебирает рёбра, вгрызаясь, но ещё не ломая, сквозь платье, оставляя кровянистые разводы с ранок, где пальцы пробрались внутрь. — Чтобы мне… сука.

Лоб касается лба. Ярогора прикрывает глаза, но внимательно слышит обрывистое дыхание. Чувствует, как под сжатой ладонью в мольбе бьёт спазм глотки: как со стоном проникает воздух в лёгкие, когда она ослабляет хватку; как шипят все демоны Геенны с тяжёлым выдохом вновь сомкнувшегося кольца.

Она рычит ей.
Бог смотрит.
Крест над их головами.
Рука замерла на солнечном сплетении, где барахтается сердце. Пасть чудовища размыкается над самыми губами.

«У моей Птицы горячее, злое сердце».

...и смыкается пустым стуком клыков.

— Проваливай, – звучит сквозь зубы, глухо, загнанно. Удавка руки спадает с шеи. — Проваливай нахуй! – и выкидывает её на осеннюю землю, кубарем, и с грохотом роняет скамьи, заваливая дверной проём. — Живи, блядь, как человек! – пробирается сквозь щели надрыв.

Ярогора движется к кресту, замирает и ломится в сторону, в дряхлую стену лбом, отворачиваясь от алтаря.

Нарастает звериный крик.

Руки разрывают борозды шрама.
Давно не ожога.
Шрама,
изъеденного
демонами.

Лунный свет клочьями раскидан по деревянным сводам.
Дьявол тихо смеётся.
Ярогора плачет.