Ваза разбилась.
Вот уже добрый десяток минут призрачная дева отрешенно созерцала безнадежный ворох осколков у своих ног. Каждую ночь робкое преображение ее сути, жалкие попытки выглядеть чем-то живым и осязаемым, привносили смуту в рассудок: тело заново вспоминало, каково это - быть чем-то настоящим, существовать, не быть иллюзией. Каждую ночь, лишенная своего полета без крыльев, она, покачиваясь с умилительной неуклюжестью новорожденного существа, что пытается впервые подняться на ноги, вновь училась делать шаги. Со скрупулезностью ученого она исследовала осторожными касаниями любую поверхность, будь то стекло окна, покрывало на ложе, либо гладкая деревянная поверхность стола.
Отчего-то эти воспоминания всякий раз покидали ее, и каждая ночь вновь становилась временем открытий, возможностью испытывать скудное и тусклое любопытство ко всему миру.
Тело неизбежно совершало ошибки. Она путалась в ногах, она забывала о невозможности пройти сквозь твердую материальность окружения, она постоянно что-то задевала, роняла, обо что-то ударялась.
И теперь разбилась ваза.
Ей даже было грустно видеть то, что некогда казалось произведением искусства. То, что справилось вызвать какой-то странный, отдаленно знакомый отклик внутри.
Теперь внутри было пусто, как и всегда.
Чужое вторжение должно было напугать ее, если бы Окари умела бояться. Она не дернулась от неожиданности, лишь с толикой едва ощутимого изумления отметила тот факт, что некто ключом - или отмычкой - смеет тревожить замок ее комнаты. Машинально дева глянула на столик, где лежал ключ, принадлежавший непосредственно ей, и вновь пустым, равнодушным взглядом устремилась к горе таких же мертвых осколков. Теперь мертвых.
К вошедшему призрак стояла спиной, и первое, что неизбежно бы привлекло внимание незваного гостя - волны серебристых волос, словно шаль укрывающих ее спину. Платье цвета небесной лазури казалось тусклым, едва ли не прозрачным, обесцвеченным. Кожа отдавала мраморной белизной.
Такая холодная. Такая чуждая. Такая... безразличная ко всему, окромя вороха острых осколков у своих ног.
- Так почему говоришь со мной ты, если беспокойство терзает ее? - она не обернулась на говорившего, обращалась, казалось, куда-то в пустоту. Говорила глухо, будто бы устало, через силу.
Потом она словно что-то вспомнила или поняла. И повернулась в сторону... рыцаря?
- Ты не постучался, - в ее словах почти послышался укор. - Что тебе нужно?

- В таком случае я тоже попрошу. Оставить меня в покое, - он может бесконечно презирать ее и злиться, однако голубая кровь давала о себе знать. Она смотрела на него с холодной выдержкой волка, который просто выше того, чтобы оскалиться на тявкающую в его сторону собачонку. Опрометчиво думать, что аристократ, пусть даже бывший, придет в ярость от того, что перед его ногами не стелются, да еще смеют перечить. Порода - не просто дорогая одежда и доступ к изысканной жизни.
О, нет. Голубая кровь попросту не воспринимает всерьез тех, кто неуважением, напускной бравадой и прочей ересью пытается показать свою независимость, стать равным, унизить. Она не помнила себя, но те вбитые сызмальства знания не сможет выцарапать из ее души даже сама Смерть. Всё, что было в ее голосе и взгляде - усталость, словно ей бесконечно надоело иметь дело с деревенщинами, либо объяснять очевидные вещи. За усталостью не притаилась злоба - она казалась терпеливой и сдержанной. Казалась такой взрослой и мудрой.
Или равнодушной.
- Я не стучусь.
- Я вижу, - близко знающие призрака, существуй они, сейчас бы присвистнули с удивлением. И пусть интонации девы едва ли окрасились в хоть какие-то эмоции, в смысл ее слов явно пыталась вплестись ирония. Смерив пустым взглядом чужака, Окари отошла к окну, не заметив, что прошлась по осколкам. Она словно позабыла про их существование, хотя буквально только что останки вазы захватили всё ее внимание на удивительно долгое время.
- Вазы здесь не было, - призрак будто намеренно игнорирует слова про оплату. В ее мире валюта не имела значения. Бестелесное существо, лишенное потребности в пище, сне, обделенное возможностью получать удовольствия любого спектра, неизбежно забудет о необходимости чем-то отплатить за какие-то блага, как-то реагировать на полученное. Всё весьма прозаично и просто: ей захотелось закрытого помещения, где можно побыть наедине с собой - она получила его, и ничто внутри не шевельнулось о том, чтобы подумать о цене полученному. Эгоизм?
Скорее, запредельное безразличие.
С вазой, кстати, та же история. Призрак даже не была уверена, что перенесла ее из ближайшей комнаты в свою, а не забрала из чьего-то дома или торговой лавки. Это произошло как-то само по себе. Словно из ниоткуда появилась на столе, привлекая к себе взор. И вот... разбилась. Совсем недавно. От неловкого движения руки, что еще не осмыслила собственную материальность. Пожалуй, Окари даже удивилась, когда вместо того, чтобы пройти привычным образом сквозь предмет, она отправила его в недолгий полет вниз, и звон убитого фарфора тогда ударил по ушам.
И так каждую ночь. Заново вспоминать, каково это - взаимодействовать, а не быть мороком.
Он рассмотрел ее природу? Пусть. Окари не спорила, не пыталась опровергнуть его верные догадки, но и не спешила подтверждать. В конце концов, в мире, где полно неповторимых сказочных тварей, куда ни плюнь, призраки - не самые часто встречающиеся гости.
Можно было бы удивиться интуиции рыцаря.
Но она не удивилась.
- Обвиняешь меня в не-жизни? - незнакомец снова имел сомнительное удовольствие созерцать пышную копну серебристых волос и безукоризненно прямую спину. Она смотрела в окно, скрестив руки на груди. - А сам, конечно же, живешь?
Он лишний. Он докучает. Появившееся чувство нельзя назвать раздражением, да и в одиночестве Окари едва ли чувствовала безмятежное умиротворение. И все-таки было бы... спокойнее, останься она вновь одна.
- Можешь идти, если ты закончил, - призрак не прогоняла, но считала должным напомнить о том, что чужака никто не задерживает. Случись их встреча на месте, что отчетливо отпечаталось в разуме даже после смерти как "мое, только мое", то она была бы... агрессивнее? Скорее уж более настойчивой к тому, чтобы дорогое и значимое осталось в изоляции от окружающих.
Ее ничто не держит сейчас.
И все-таки проще было бы заставить уйти, а не исчезнуть самой.

Он даже не усомнился по поводу ее природы. Его слова прозвучали клеймом, приговором, но никак не робким предположением, нуждающемся в подтверждении, признании. Уверен в своих мыслях и доводах, не допускает даже мысли об оплошности. Назвать бы это достоинством, но отчего-то в первую очередь призраку вспоминалось пресловутое баранье упрямство. Окари продолжала избегать темы по поводу своего происхождения, стараясь дать минимум зацепок. Она не просто была уверена - знала наверняка, что в свои ничтожно редкие вылазки за пределы комнаты она никому не попадалась на глаза. Многообразие народов сказочного мира лишало возможности утверждать наверняка, кто перед тобой стоит. Возможно, у него есть какие-то свои таланты? Или артефакт? Второе звучит вероятнее.
В таком случае смысла в признании своей призрачной природы было и того меньше.
- Мечтаешь о смерти? Говорят, что ищущий да всегда найдет, - в этот раз ее голос словно бы чуть смягчился, прозвучал без прежнего колючего инея. В нем не было сочувствия или сострадания, но сквозило нечто, что могло сойти за подобное.
Вот только Окари были безразличны чужие метания. А вялый интерес, шевельнувшийся на слова чужака, принадлежал чудовищному хищнику, что всегда был готов пригубить чужой скорби. Проявления слабости для призрака были чем-то сродни пролитой крови для акулы - фокусировало внимание на себе против желания. Привлекало. Манило.
Порой даже лишало воли, если она вообще может быть у сущности, которую даже смерть побрезговала забрать с собой окончательно.
Что-то внутри, на месте сердца, воодушевленно притаилось. Будто в ожидании момента, когда удастся совершить прыжок и вонзить в жертву когти-клыки. Но сколь маняще вкусной ни казалась чужая рана на душе, Окари не теряла головы. Чувство охоты дарило приятное напряжение, но усиливало и Вину.
Вина... Ее персональная Богиня, алчная до жертвоприношений. Ненасытная, вечно голодная: не утолишь ее голода, и ощутишь собственной шкурой, как вкрадчиво и неспешно она обгладывает тебя, калечит, утягивает в самые пучины черных дум.
Окари слишком хорошо была знакома с этим чувством.
Но даже это не позволяло ей признать того, что от себя не убежишь. Прошлое будет всегда томно сопеть в спину, опаляя тяжелым дыханием.
Ее же прошлое пестрело дырами и черными пятнами. Пожалуй, от него было живо лишь имя. Окари знала местонахождение своей могилы. Знала и место, где умерла.
Больше ничего. До сих пор. И что-то внутри - возможно, та самая Вина - настойчиво ограждало ее от поисках этих знаний, попыток докопаться до истины.
Окари подчинялась. И покорно искала новую жертву для ненасытного аппетита своей Богини.
Вот только чужак, ведущий себя в ее комнате чрезмерно вольготно, даже после намека о том, что его терзает, не выглядел легкой добычей. А рисковать призрак не любила.
Впервые за всё время по ее лицу, в тот момент не видимому для рыцаря, мелькнуло искреннее изумление, стоило деве услышать про деньги. И это стало причиной того, что ее покой потревожили? И это стало поводом угрожать ее пребыванию здесь? Можно было бы рассмеяться, но Окари молчала, не без недоумения обдумывая услышанное.
Только смертные могли быть рабами того, что породили сами. Насколько жалкими и безвольными нужно быть для того!
Но воистину - ночь эта была полна сюрпризов для призрака, сотканного из равнодушия. Незнакомец справился изумить ее вновь, поведав не то просьбу, не то наказ, не то всё сразу. Призрак слышала его шаги за спиной, слышала, что он расселся, проскрипев стулом по полу, но не обернулась, отрешенно глядя в окно.
Сказать бы, что внутри кипела буря, но в ее душе после смерти надежно обосновался вечный штиль. И самые сильные эмоции, способные свести с ума живого, для нее были едва заметной водяной рябью.
Она была уверена, что пахнет ловушкой. Какой-то подлостью. Чем-то подобным.
- Вон отсюда, - наконец подала голос Окари. - Убирайся.
Сам того не зная, этот человек (?) подал ей идею.
И если вопрос был связан исключительно с платой, то вопрос решится в эту же ночь.
Возможно, что даже никто не пострадает.