— Из тебя вышла дурная пастушья собака, — качает головой монах  и склоняется ниже над мертвецки бледным юношей, оглаживая неспешно седую бороду, — Все стадо отправилось прямиком волку в пасть. Ты знаешь, что никчемных собак варят в котлах?
Зед знает, а еще он знает тысячу и один способ нашинковать язвительного старика, но сдерживается, в защитном жесте складывая руки на груди. Как если бы это помогло удержаться от желания вырвать болтливый язык.

— Ему можно восстановить руку? — это единственное, что волнует сейчас охотника. У него нет времени, если храмовые монахи окажутся бессильны, то придется искать искусного доктора в Валдене, его последний  аколит мог не дожить до этого момента. Это было недопустимо.
Наконец, монах кивает, подзывая стоящих в дверях молодых служителей, а Зед впервые позволяет себе глубоко вдохнуть, со свистом выдыхая и оседая на ближайший стул. Они не обсуждают цену такой непростой процедуры, они вообще почти не разговаривают с момента прибытия. Стоило сумрачному охотнику добраться до Храма Облаков, как из него разом выбило весь дух, вытянуло клещами силы из-под ног.
Он щелкает застежками и снимает маску, оставляя ее покоится на коленях, а сам прячет лицо в сложенных лодочкой ладонях, смыкая указательные пальцы на переносице. У Зеда землистый цвет лица, тусклый взгляд и глубокие тени под глазами. Он знает, что выглядит паршиво, замечания об этом ни к чему и потому, когда к нему подходит старик, охотник предупредительно скалится, хмурясь.

Но тот всего лишь всучивает в руки пиалу с травянистым, судя по запаху, отваром, и спрашивает строго, — Что будешь делать теперь, тень?

«Тень» звучит пренебрежительно из его уст, Зед знает, чего добивается лекарь, но провокация проходит насквозь, не вызывая реакции. Нет сил злиться, есть только бесконечная усталость, с которой он принимает посудину, отпивая зеленоватый бульон. Она – усталость –  навалилась в одночасье неподъёмной плитой после того, как был погребен последний ребенок, вернее то, что от него осталось. Зед с упорством безумца собирал по цитадели подорванные останки, чтобы ни один кусок не достался падальщикам. Ему бы забыться, вычеркнуть эти горчащие и щиплющие в носу воспоминания, но он, как заведенный, пересказывает свою историю монахам, когда приходит в Облачный Храм с аколитом на руках. Его бы не пустили в ином случае, сумрачных последователей тут не жаловали.

— Соберу с «демона» жатву, — когда старик отворачивается, чтобы оставить в покое незваного гостя, выплевывает охотник, — Он мне должен. Много.

Последнее он шипит в керамику пиалы, допивая отвар и оставляя в сторону посуду, возвращая маску на лицо и поднимаясь на ноги.
Зед остается в Храме еще на сутки и покидает горные хребты сразу же, стоит терзающей ученика агонии сойти на «нет» — верный признак того, что начался процесс заживления. Он взял с монахов обещание заботиться об уцелевшем аколите и устремился в погоню за убийцей, пока запах крови был еще достаточно свеж.

***
Мираэль за две недели  совершенно не изменился, все окрестности  так и гудели, подобно разбуженному рою, от череды кровавых убийств. Количество жертв продолжало расти, на улицах разом стало малолюдно и даже шумные таверны притихли. Будь Зед сторонним наблюдателем, он бы обязательно выплюнул парочку ядовитых комментариев в адрес беспомощной Стражи. Но он не был наблюдателем и яда в импровизированных защечных мешках тоже не осталось.

Охотник перемещается бесшумно по кровле крыши одного из трехэтажных домов, чтобы заполучить лучший обзор на городскую площадь. Он был неплохим следопытом и, судя по добытой информации, убийца должен был сейчас скрывать именно в этом городишке, в трех милях от святилища. Слабое зрение бессильно в поисках, поэтому все внимание Зеда нервным сгустком сосредоточилось на обонянии. От кого-то из бродящих редких странников должно пахнуть кровью сильнее, чем от других, а еще порохом и горелой плотью. Это въедливое амбре может держаться на одежде и коже неделями, и если одеколон спрячет его от простого жителя, то от нюха тени это не ускользнет.

Зед дышит глубоко через прорези в маске, водя изредка головой из стороны в сторону, ну точно псина, ловя встречные потоки ветра. «Наш-ш-ш-шел», — вдруг раздается в черепной коробке совершенной чужой голос и охотник широко распахивает глаза, корпусом разворачиваясь в сторону одного из слабоосвещенных переулков, в который завернул высокий путник, облаченный в темного цвета ткани. Он не успевает задуматься о том, кому принадлежит шипение, это не столь важно сейчас. Важно — клокочущая над диафрагмой ярость, красная пелена, матовым покровом укрывшая разум. Охотник жаждет расправы и потому, недолго думая, срывается с места: с крыши на крышу, спрыгивая вниз на избитую брусчатку, аккурат позади убийцы. Зед скуп на приветствия, у него нет желания задавать вопросы или вступать в полемику. Два широких лезвия с тихим скрежетом до характерного щелчка выезжают из крепления на левой руке, занимая свою позицию. Секундным блеском сверкает басселард, прежде чем охотник заводит правую руку себе за спину, закрепляя стойку. Никакого скрытого мотива, его намерения яснее, чем солнечный диск.

— Беги, — единственно, что срывается с его уст, прежде чем он делает первый шаг навстречу цели.

Отредактировано Зед (2020-08-17 16:24:31)

Убийца спокоен и это злит еще сильнее, бьет под дых закипающей ненавистью. Он делает еще один шаг и дергается на сказанной фразе. У фэйри не бывает родителей, они рождаются в Сказке такими, какими были задуманы, сформированными личностями. Многие тени, правда, считали своей матерью Первородную Тьму, некоторые культивировали ее, некоторые приносили кровавые жертвы во имя прародительницы. Зед так не считал, он сам себе был учителем и родителем. Положа руку на черное сердце, аколиты росли в атмосфере строгости и уважения к тем постулатам, коим следовал и сам охотник. У него ладно получалось присматривать за приведенными детенышами, азы воспитания были заложены внутри волею судьбы. Тем болезненнее резануло сказанное открытые раны, легло личным оскорблением на гордость, беспочвенным обвинением.

Завидев резкое движение, тень инстинктивно отпрянула в сторону, пригибаясь. Стекло осколками посыпалось на ткань, закрывающую голову, мелко постукивая острым дождем по металлу наплечников. Взрыкнув от звона в ушах, Зед метнул в сторону убегающего подлеца кинжал, что со свистом разрезал воздух и вошел наконечником в кирпичную кладку, где секундами ранее промелькнула голова убийцы. Тот вовремя завернул за угол, а, быть может, это охотник промахнулся нарочно в желании подогнать жертву. Стряхнув с себя стекло и подойдя к стене, он рывком выдернул оружие и повернулся навстречу темному извилистому переулку.

— Беги-беги, от своей тени все равно не уйдешь, — убирая в ножны кинжал, бормочет Зед себе под нос. Ему требуется сделать глубокий вдох, ловя след, и опереться пятерней о ближайшую стену, чтобы провалиться в окружающие тени с головой, уходя в «Ночной Покров».

Прервать чужую жизнь в одночасье — слишком простая участь для того, чьи руки по локоть запачканы в крови невиновных жителей. По законам теней, смерть должна быть равноценной. Зед не любил измор, ему несвойственно было гонять подолгу жертву, сжимать пальцы на горле, чтобы потом снова отпустить. Но эта ситуация была особенной, и потому охотник по пятам следовал за убегающим «Золотым Демоном», нагнав его тень и затаившись в ней змеей.

Он терпеливо ждет, когда чужие легкие начнут гореть, вынуждая остановиться. Смотрит, как если бы из-под воды, на полукровку – смешанная кровь клеймила своих носителей странным амбре, не фэйри и не человек, помесь – и держит крепко за поводок почти безумное желание выпотрошить врага. Эта не его идея, она появилась спонтанно, как если бы кто-то случайно выронил ее в воспаленную черепную коробку. Несвойственная, но невероятно соблазнительная, Зед прибирает ее руками и лелеет, смакуя вкус неизбежной расправы. Он выжидает еще некоторое время, прежде чем туманом выбраться из тени за спиной убийцы. Наручное лезвие упирается в ткань чуть выше расположения шейных позвонков, надавливая достаточно недвусмысленно, пропарывая одежду и оставляя порез на коже.

— Положи оружие на землю. Медленно. — сквозь зубы рокочет охотник.

На средство, которым творились кровавые бесчинства, у него были особые планы, в число которых входила как минимум переплавка. Зед собирался постараться, чтобы оставить от пребывания «Золотого Демона» в Сказке только историю, которой суждено потеряться в вековой пыли. Несчастья — повсеместные события, им свойственно притупляться и исчезать под натиском времени. А однажды в Сказке не останется и вовсе ни одного существа, что помнило бы о печальных событиях в Мираэле. Только такой расклад устраивал сумрачного приспешника.

Легкие качают воздух единым механизмом, но даже они схлопываются и замирают на несколько секунд, как если бы поганая речь убийцы могла бы поразить охотника. Поразить в самое сердце, распространяясь ядом по всем ближайшим органам. Это «ничего не сделал» могло бы оставить длинный шрам на сердце, но в грудине – бездонная черная дыра вместе жизненно важного органа.

— «Золотой демон», — он игнорирует возмущение, проглатывает его через рвотный рефлекс и считает до шести, хватая скатывающийся в безумие рассудок за шкирку. Но голос внутри шелестит «отвечай», и Зед, так легко провоцируемый, срывается в диалог, — Так тебя называют? Демоном.

Вторая рука тяжело ложится на чужое плечо, толкая, заставляя сделать шаг вперед, и еще, и еще один. Зед переводит взгляд на отливающееся на свету едким блеском оружие, кривя губы в отвращении. Носок сапога давит на дуло, погружая в дорожную слякоть.

— Демоном, от которого за версту несет человеком, — шипит он в чужую спину и голос вибрирует, раздваивается, булькает концентрированной, ничем не прикрытой яростью. Такой искренней и чистой, что позавидовал бы всякий священнослужитель, — Или... что же это, дурная кровь.

Охотник всегда обходил стороной полукровок, ему казалось, что союз фейри и человека не приведет ни к чему хорошему, только испортит гены и привнесет в Сказку новую патологию. И «Золотой Демон», больной отпрыск нездорового союза, лишь подтверждал его убеждения. Приспешник тени сменяет клинок на руку, ребром ладони бьет аккурат по затылку, позволяя чужому телу упасть на землю. Под разочарованный вздох в черепной коробке он убирает лезвия и поднимает из грязи оружие. Зед вертит его в руках, скребет небрежно когтями металлическую поверхность и не может поверить, что это превратило его аколитов в фарш. Сглатывая горечь, охотник перекидывает «отключенного» убийцу через плечо, он собирался напомнить этому художнику о том, что тот натворил, прежде чем отправить на тот свет.
***
Рождение первых лучей встречается и вполовину не так помпезно, как ежедневная смерть светила: ни чаши, до краев заполненной вязкой смольной кровью, ни тихого баюкающего шепота, ни приклоненной головы. Зед просто смотрит на светлеющую полоску горизонта, инстинктивно вздрагивая и делая шаг назад, когда солнечные зайчики прыгают на латы, будто силясь проникнуть сквозь одежду и прожечь, оставив уродливые отпечатки после себя. Уродливые, такие же уродливые, как рассвет, как этот день, как полукровка, лежащий близ полуразрушенной каменной колонны. Пушка была брошена неподалеку и оставлена без присмотра, охотник не то, чтобы недооценивал своего врага, он списал его в утиль еще в переулке. Год назад Зед бы назвал это опрометчивым поступком, сейчас же чувства мешали ему мыслить здраво.

Ему потребовалось два прыжка через червоточины, и еще с десяток километров, чтобы оказаться вместе с убийцей в пределах места преступления, так волновавшего охотника. Именно тут он собирал по кусочкам тела, потемневшая от взрывов трава и разрушенные стены все еще хранили въевшиеся кровавые подтеки. От улиц тянуло смрадом: жители разбежались, тела некоторых погибших так и  не были убраны, а Зед хоронил только своих. Сложно представить, что дети спали беспробудным сном прямо под этой ареной: ни одного опознавательного знака, лишь земля была свежее обычной.

— Посмотри, во что превратилось это поселение, — бросает через плечо охотник. Он знает, что Золотой Демон пришел в себя, как раз когда из-за горизонта показалось солнце. Отвратительно символично, — Узнаешь свою работу?